— Очень вам благодарен, — пробормотал Карлос.
Эга в шлепанцах проводил сеньора доктора Азеведо до калитки.
Карлос остался возле деда; слезы больше не катились по его лицу, теперь он словно окаменел, потрясенный таким внезапным концом! Перед его мысленным взором сменяли друг друга картины: вот дед, живой и крепкий, курит трубку у камина, вот поливает утром розовые кусты — и каждая из этих картин лишь увеличивала боль и мрак в его душе… Ах, как бы он хотел умереть здесь, рядом с дедом, упасть, как он, головой на каменный стол и без усилий, без сожалений о жизни обрести вечный покой. Солнечный луч, пробившись сквозь густую крону кедра, упал на мертвое лицо Афонсо. Птицы, напуганные было человеческими голосами, снова защебетали в тишине. Эга подошел к Карлосу, тронул его за плечо:
— Надо перенести его наверх.
Карлос поцеловал свисавшую со стола холодную руку. Медленно и осторожно поднял старика; губы Карлоса дрожали. Батиста подбежал помочь; Эга, путаясь в полах длинного халата, поддерживал ноги Афонсо. Через сад, через залитую солнцем террасу, через кабинет, где перед горящим камином деда ждало его кресло, его несли в тишине, нарушаемой лишь шагами слуг, забегавших вперед, чтобы открыть двери, и приходивших на помощь, когда Карлос и Эга слабели под тяжестью грузного тела. Экономка уже ждала в спальне Афонсо, расстелив шелковое покрывало на простой железной кровати без полога. Туда его и положили, на светло-зеленые ветви, вышитые на голубом шелке.
Эга зажег две свечи в серебряных подсвечниках; экономка, преклонив колена возле покойного, перебирала четки; а месье Антуан, с белым поварским колпаком в руке, остался у дверей рядом с принесенной им корзиной камелий и оранжерейных пальмовых ветвей. Карлос, шагая по комнате и сотрясаясь в рыданиях, каждую минуту подходил к старику в последней нелепой надежде и щупал ему пульс или прикладывал ухо к груди. В домашнем бархатном сюртуке и грубых белых ботинках, Афонсо, застывший на узком ложе, казался теперь еще более могучим и рослым; коротко подстриженные седые волосы и длинная спутанная борода оттеняли пожелтевшее, словно выточенное из старой слоновой кости лицо, на котором морщины затвердели, как проведенные резцом борозды; сморщенные веки с белыми ресницами были сомкнуты спокойно и безмятежно, как у человека, обретшего наконец желанный покой; когда его клали на постель, одна его рука осталась лежать ладонью на сердце — простая и естественная поза для того, чье сердце вместило так много!
Карлос исходил мукой при виде этого скорбного зрелища. Его отчаяние было безмерным оттого, что дед ушел навсегда, не простившись с ним, не сказав ему доброго слова. Ничего! Только тот ужасный тоскующий взгляд, когда он ночью шел мимо него с горящей свечой в руке. Уже тогда он шел навстречу своей смерти. Дед знал все, оттого и умер!
Подошел Эта и жестом указал, в каком они виде: он — в халате, Карлос — в пальто поверх ночной рубашки.
— Надо пойти одеться.
— Да, пойдем, — кивнул Карлос.
Но не тронулся с места. Эга мягко потянул его за руку. Карлос повлекся за ним, как сомнамбула, медленно вытирая платком лоб и бороду. И в коридоре вдруг заломил в отчаянии руки и снова зарыдал, изливая мучительное чувство своей вины:
— Эга, милый Эга! Дедушка видел меня сегодня утром, когда я вернулся домой! Прошел мимо и ничего мне не сказал… Он знал все, это. его и убило!..
Эга увел его, стал утешать, доказывать, что Карлос ошибается. Зачем так думать! Афонсо было уже почти восемьдесят лет, и он страдал болезнью сердца… Сколько раз они со страхом говорили об этом после его возвращения из Санта-Олавии! Бессмысленно теперь усугублять свое несчастье подобными предположениями!
Опустив глаза, Карлос медленно прошептал, словно про себя:
— Нет! Как ни странно, это не делает меня более несчастным! В этом я вижу мою кару… И я хочу, чтоб это было моей карой… Я чувствую себя совсем крошечным и ничтожным перед тем, кто меня так покарал. Сегодня утром я задумал убить себя. Но теперь — нет! Моя кара — жить, будучи мертвым… И мучает меня только то, что он не сказал мне «прощай»!