Трое мужчин вышли на террасу пить кофе. Их глазам представился Браун в надетом набок шотландском берете и огромной трубкой во рту, толкавший перекладину трапеции, на которой раскачивался Карлос. Жалостливый Виласа тут же попросил позволения сесть спиной: он не был поклонником гимнастики, хоть и понимал прекрасно, что никакой опасности нет, но все эти кульбиты, прыжки, раскачивания ошеломляли его и вызывали легкий приступ тошноты…
— Вряд ли это полезно — после обеда…
— Ну! Он только покачается… Посмотрите, как высоко!
Но Виласа, склонившийся над чашкой, не шевельнулся.
Аббат же, напротив, смотрел раскрыв рот и забыв про кофе.
— Да поглядите же, Виласа, — повторил Афонсо. — Ну чего вы боитесь?
Виласа обернулся с видимым усилием. Высоко в воздухе малыш, упершись ногами в перекладину трапеции, а руками сжимая веревки, опускался к террасе, легко поглощая пространство, с развевавшимися на ветру волосами; затем вновь взлетел, заслоняя солнце; лицо его сияло, блуза и панталоны раздувались, словно паруса; и, когда он приближался, можно было видеть, как сверкали его черные широко раскрытые глаза.
— Нет, я больше не могу, это зрелище не по мне! — взмолился Виласа. — Я бы не поощрял подобные безрассудства!
В ответ на это Афонсо захлопал в ладоши, а старый аббат закричал: «Браво, браво!» Виласа повернулся, чтобы тоже наградить малыша аплодисментами, но того уже и след простыл; трапеция раскачивалась все тише, останавливаясь; а Браун, вновь вооружившись «Таймсом», который он положил у пьедестала статуи, удалялся в глубь сада, окутанный клубами табачного дыма.
— Прекрасная вещь — гимнастика! — воскликнул Афонсо да Майа, с удовольствием закуривая вторую сигару.
Виласа уже слышал, что малыш родился слабогрудым. Но аббат, отхлебнув кофе и смакуя его, разразился своей излюбленной фразой, звучавшей как афоризм:
— Подобное воспитание делает из людей атлетов, но не христиан. Я уже говорил…
— Да, вы уже говорили, аббат, говорили! — весело прервал его Афонсо. — Вы мне твердите это все дни напролет… Хотите знать, Виласа, наш Кустодио прожужжал мне все уши, чтобы я учил мальчика катехизису. Катехизису!
Кустодио на мгновенье застыл с открытой табакеркой в руке, обратив к Афонсо сокрушенное лицо; неверие этого старого фидалго, владетеля почти всех приходских земель, было для аббата одной из его главных печалей.
— Катехизис — да, мой сеньор, хотя ваша милость и говорит о нем с насмешкой… Катехизис! Но сейчас я хочу говорить не о катехизисе… А о другом. И ежели я твержу без устали одно и то же, сеньор Афонсо да Майа, то лишь по причине любви, которую я питаю к малышу.
И аббат вновь принялся рассуждать о том, о чем рассуждал обычно за кофе в те дни, когда обедал в поместье.
Добряк находил ужасным, что в уже столь сознательном возрасте столь прелестное дитя, наследник славного рода, в будущем — один из столпов нашего общества, не имеет даже понятия о вероучении. И он рассказал Виласе, как однажды, проходя мимо ворот усадьбы, некая дона Сесилия Маседо, весьма достойная сеньора, супруга нотариуса, увидев Карлоса и питая слабость к очаровательным малышам, подозвала его и спросила, что он знает о святом покаянии. И что, вы думаете, он ей ответил? Что «никогда ни о чем таком не слыхал»! Прискорбно. А сеньор Афонсо да Майа смеется, полагая все это забавным. Но вот пусть наш друг Виласа скажет, есть ли здесь повод для веселья? Разумеется, сеньор Афонсо да Майа обладает большими познаниями и много ездил по свету, но в одном его не может убедить он, бедный аббат, до сих пор не бывавший даже в Порто, — в том, что нельзя обрести в жизни счастья и доброй славы без догматов веры.
Афонсо да Майа отвечал добродушно:
— Ну и чему бы вы учили мальчика, аббат, если бы я поручил его вам? Что он не должен красть деньги из чужих карманов, не должен лгать, обижать малых сих, поскольку все это противоречит божьим заповедям и ведет прямо в ад? Не так ли?
— Есть нечто…
— Знаю, знаю. Но вы стали бы ему внушать, что он не должен делать этого, ибо это грех против бога, а малыш уже знает, что не должен делать этого, ибо это недостойно дворянина и благородного человека.
— Но, мой сеньор…
— Послушайте, аббат. Все различие лишь в одном. Я хочу, чтобы мальчик был добродетельным из любви к добродетели и честным из любви к честности, а не из страха перед пеклом или из жажды попасть в царствие небесное… — И, поднявшись, добавил с улыбкой: — Но истинный долг добропорядочного человека, аббат, состоит в том, чтобы, когда наконец после дождливых недель выдается такой денек, как сегодня, идти дышать воздухом, а не сидеть здесь и спорить о катехизисе. И потому, ежели Виласа не слишком устал, отправимся прогуляться по нашим владениям…