А когда Карлос добавил, что и политика — занятие для бездельников, Эга стал метать громы и молнии. Политика! Она стала морально и физически тошнотворной, с тех пор как коммерция пожирает конституционализм, как филоксера! Политики нынче — это марионетки, которые двигаются и принимают разные позы, оттого что два-три финансовых туза дергают за веревочки… И хоть бы еще это были хорошо сработанные и отлакированные куклы. Но куда там! В этом вся беда. Ни вида, ни манер — немытые господа с трауром под ногтями. И что удивительно — такого нет ни в одной стране, даже в Румынии и Болгарии! Три или четыре лиссабонских салона, где принимают всех на свете, не желают видеть в числе гостей многих наших политиков. Почему? Да потому, что «дам от них тошнит»!
— Возьми хоть Гувариньо! Разве он принимает на своих вторниках единомышленников?..
Карлос, очарованный острословием Эги, улыбаясь, встал из-за стола:
— В самом деле? А графиня? Наша славная графиня Гувариньо?
Эга, прогуливаясь по залу, рассказал о чете Гувариньо. Графиня унаследовала около шестидесяти конто от какой-то чудаковатой тетки, которая жила на улице Святой Изабеллы, и теперь у нее еще более роскошные экипажи, а принимает она, как и прежде, по вторникам. Перенесла какую-то тяжелую болезнь: не то печень, не то легкие. По-прежнему элегантна, но сурова — эдакое олицетворение pruderie…[167] A граф, хоть и поседел, все такой же — говорун, писака, политикан и бахвал; вторично вышел в министры, вся грудь в крестах…
— А ты разве не виделся с ними в Париже?
— Нет. Я поехал к ним с визитом, но они накануне уехали в Виши…
Отворилась дверь, и они услышали глухой возглас:
— Ну наконец-то, мой мальчик!
— О, Аленкар! — вскричал Карлос, откладывая сигару.
Они долго обнимались, похлопывая друг друга по спине, и растроганный Аленкар даже облобызал Карлоса долгим отеческим поцелуем. Эга пододвинул поэту стул, окликнул официанта.
— Что будешь пить, Томас? Коньяк? Ликер? Ну, кофе-то уж во всяком случае! Еще один кофе! Покрепче, для сеньора Аленкара!
Тем временем поэт, не отрывая взгляда от Карлоса, схватил его за руки и улыбнулся, обнажив вконец испорченные зубы. Карлоса он нашел изумительным, великолепным мужчиной, гордостью семейства Майа… О, Париж, с его вольным духом и кипящей жизнью, сохраняет…
— А Лиссабон разрушает! — подхватил Эга. — Я уже это говорил. Садись, вот кофе и выпивка!
Но теперь Карлос, в свою очередь, разглядывал Аленкара. С годами облик поэта обрел внушительность и еще большую вдохновенность: его львиная грива совсем побелела, а глубокие морщины на смуглом лице были словно борозды, проложенные колесницей бурных страстей…
— Ты — типический поэт, Аленкар! Так и просишься на гравюру или в мрамор!..
Поэт довольно улыбался, поглаживая свои романтические длинные усы, убеленные годами и пожелтевшие от табака. Черт побери, у старости есть свои преимущества!.. Во всяком случае, дети мои, пищеварение пока недурно и сердце тоже способно еще кое-что чувствовать!
— Даже при том, мой дорогой Карлос, что у нас тут все — хуже некуда! Ну да ладно!.. Все вечно жалуются на свое отечество — таков уж людской обычай. Еще Гораций жаловался… Вы, дети мои, получили хорошее образование и прекрасно знаете, что во времена Августа… Не говоря уж, разумеется, о падении республики, о крушении старых институтов… Но оставим римлян! Что в той бутылке? Шабли… Оно хорошо осенью с устрицами. Ну, пусть будет шабли. За нашу встречу, дорогой Карлос! И твое здоровье, дорогой Жоан, дай вам бог той славы, которой вы достойны, дети мои!..
Он выпил. Пробурчал: «Доброе шабли, тонкий букет!» Сел, с шумом пододвинув стул, откинув назад седую гриву.
— Ах, наш Томас! — воскликнул Эга, ласково кладя руку ему на плечо. — Другого такого нет, он единственный в своем роде! Наш добрый господь слепил его в тот день, когда был в большом verve, и потом разбил форму.
Ну, это сказки, сияя, бормотал поэт. Есть и другие, не хуже его. Все люди слеплены из одной глины, как учит Библия, или произошли от одной и той же обезьяны, как утверждает Дарвин…
— Впрочем, вся эта эволюция — происхождение видов, развитие клетки — для меня… Разумеется, Дарвин, Ламарк, Спенсер, Клод Бернар, Литтре — все это люди великие. Но к черту их величие! Уже не одно тысячелетие человек неопровержимо доказывает, что у него есть душа!