— Скажи, — спросил Эга, — ты видел в Лондоне Крафта?
— Видел, — ответил Карлос. — Он купил себе миленький домик возле Ричмонда… Но сам он сильно постарел, все время жалуется на печень. И, к сожалению, много пьет. Жаль!
Он осведомился о Тавейре. Красавец Тавейра, рассказал Эга, уже более десяти лет подвизается в министерстве и на Шиадо. Немного поседел, вечно на мели, по обыкновению, содержит какую-нибудь испанку, все еще задает тон в Сан-Карлосе, а вечером у Гаванского Дома со сладострастием твердит: «Пропащая страна!» В общем, превосходный образчик утонченного лиссабонца.
— А этот осел Стейнброкен?
— Посол в Афинах! — воскликнул Карлос. — Среди классических руин!
Мысль о том, что Стейнброкен — в Древней Элладе, весьма их позабавила. Эга живо представил себе глупого добряка Стейнброкена, затянутого в крахмальный воротничок и дипломатически рассуждающего о Сократе: «Oh, il est tres fort, il est excessivement fort!»[171] Или как он бормочет о битве при Фермопилах, боясь себя скомпрометировать: «C'est tres grave, c'est excessivement grave!»[172] Стоит посетить Грецию, чтобы посмотреть на него!
Вдруг Эга остановился:
— Ну вот тебе и Авенида! А?.. Здесь недурно!
На широком пространстве, куда выходил мирный и шумящий листвой Городской бульвар, обелиск с бронзовыми барельефами на пьедестале вздымал белосахарное острие в ясном мерцании зимнего света; а большие шары окружавших его фонарей сверкали на солнце, прозрачно искрясь, словно подвешенные в воздухе огромные мыльные пузыри. По обе стороны тянулись массивные, разной высоты здания, прямые и внушительные; они блестели свежей краской; на балконах красовались вазоны с агавами; в патио, выложенными черно-белыми плитами, покуривали швейцары; эти вытянутые в два ряда щегольские дома напомнили Карлосу семьи, некогда выстраивавшиеся по обе стороны бульвара после мессы в час дня, чтобы послушать оркестр, — все по-воскресному нарядные, в кашемире и шелке. Каменные плиты Авениды сияли ослепительной белизной. Тут и там одинокие кусты ежились на ветру бледной редкой листвой. А дальше зеленый холм, густо покрытый деревьями, возвышаясь над Грушевой долиной, придавал неожиданно сельское завершение этому недолгому буйству дешевого великолепия — перестройка, предпринятая с целью преобразовать старый город, тут же заглохла, задохнувшись в грудах щебня.
Но здесь свежий ветерок свободно гулял на просторе; солнце золотило штукатурку; несравненная, божественная, ясная синева все прихорашивала и смягчала. И друзья присели на скамью у кустов, окаймлявших зеленоватую тихую гладь водоема.
В тени не спеша прогуливались по двое молодые люди, с цветком в петлице, в узких брюках и светлых перчатках, грубо простроченных черным. Это было новое, молодое поколение, незнакомое Карлосу. Время от времени Эга произносил: «Ола!» — и слегка подымал трость. А молодые люди прохаживались взад и вперед, держась робко и натянуто, словно еще не свыкнувшись с этим простором, где столько света, и со своим собственным шиком. Карлос не переставал изумляться. Что делают здесь средь бела дня, когда все чем-то заняты, эти тихие гоноши в узких брюках? Женщин не было. Лишь подальше, на скамье, грелась на солнце болезненного вида девочка в платке и шали, да две матроны в коротких плащах со стеклярусом, по виду хозяйки меблированных комнат, прогуливали мохнатую болонку. Что же влекло сюда этих бледных юнцов? Карлоса особенно приводили в ужас их ботинки, безобразно выступавшие из брюк-трубочек своими непомерно длинными и острыми носками, загнутыми кверху, как носы лодок…
— Это невероятно, Эга!
Эга в ответ потирал руки. Да, да, таков португальский шик. В одном фасоне ботинок отражена вся нынешняя Португалия. Сразу видно, что мы собой представляем. Оставив свой старый покрой дону Жоану VI, которому он так к лицу, несчастная Португалия решила перестроиться на новый лад, но, не обладая ни оригинальностью, ни силой, ни характером для того, чтобы создать свой собственный новый облик, она перенимает заграничные модные образцы: идей, брюк, обычаев, законов, искусства, кухни… Однако у нее нет чувства меры, а кроме того, ее снедает нетерпение выглядеть крайне современной и цивилизованной — и вот она утрирует модель, искажает и превращает в карикатуру. Ботинок по последней заграничной моде слегка сужен в носке — португальское щегольство немедленно вытягивает носок до предела и заостряет, как иглу. Равно как наш литератор, прочтя страницу из Гонкура или Верлена и пораженный изысканностью и отделкой слога, тотчас перекручивает, запутывает, расшатывает свою несчастную фразу, пока она не станет бредовой и смехотворной. Наш законодатель, в свою очередь, прослышит, что там, у них, повышают уровень просвещения — и немедленно в программу начальной школы вводятся метафизика, астрономия, филология, египтология, политическая экономия, сравнительная критика религий и другие немыслимые ужасы. И так повсюду, во всех занятиях и профессиях, от оратора до фотографа, от правоведа до спортсмена… То же самое происходит с испорченными цивилизацией неграми на острове Сан-Томе, которые увидят европейца в пенсне — и думают, что это и означает быть белым и цивилизованным. И что же они делают? В своем неуемном стремлении к прогрессу и к белизне кожи они цепляют на нос по три-четыре пары пенсне: прозрачные, дымчатые, даже цветные. И так и ходят — в набедренной повязке, задрав нос, спотыкаясь и отчаянно силясь удержать на носу столько стекол — и все для того, чтобы в один миг стать необыкновенно цивилизованными и необыкновенно белыми…