— Ну что вас так напугало, что вас так напугало? — спрашивал он, улыбаясь.
— Как что напугало, сеньор Афонсо да Майа?! — вскричала дона Ана. — Эти непристойности!
— В природе нет ничего непристойного, моя дорогая сеньора. Непристойно лишь невежество… Закрывать ребенку глаза… Нет ничего более похвального, чем интерес к нехитрому устройству человеческого организма.
Дона Ана обмахивалась веером, задыхаясь от возмущения. Давать в руки ребенку такие ужасы!.. Карлос рисовался ей чуть ли не распутником, «который уже все изведал», и она намеревалась решительно запретить Терезинье играть с ним в коридорах Санта-Олавии.
Другие друзья дома, к примеру, сеньор судья и даже сам аббат, сожалея, разумеется, о столь раннем приобщении к тайнам бытия, тем не менее соглашались, что все это говорит о несомненной склонности мальчика к медицине.
— Ежели он не остынет к ней, — говорил доктор Тригейрос с пророческим жестом, — его ждет великое будущее.
И Карлос вроде бы не остыл.
В Коимбре, учась в лицее, он откладывал в сторону учебники по логике и риторике и занимался анатомией; на каникулах, распаковывая его чемоданы, Жертруда убегала с визгом, завидев белевший из-под сложенного пальто оскаленный череп; стоило какому-нибудь слуге в Санта-Олавии занемочь, как Карлос погружался в старые медицинские книги дедушкиной библиотеки, выискивая сходные симптомы, и после тщательного осмотра больного ставил диагноз, который добрейший доктор Тригейрос выслушивал внимательно и с почтением. В присутствии Афонсо да Майа доктор всегда величал Карлоса не иначе как «мой талантливый коллега».
Однако выбор Карлоса (все уже видели его в мантии юриста) не встретил одобрения со стороны преданных друзей Санта-Олавии. Дамы Силвейра особенно сожалели о том, что столь красивый юноша, завидный кавалер, вынужден будет всю жизнь прописывать пластыри и пачкать руки, пуская кровь. А сеньор судья однажды признался, что не верит тому, что сеньор Карлос да Майа захочет «всерьез стать врачом».
— Вот те раз! — воскликнул Афонсо да Майа. — А почему бы ему не стать врачом всерьез? Коли он избирает эту профессию, то уж, разумеется, для того, чтобы заниматься ею с тем же рвением и преданностью, как занимался бы любой другой избранной им профессией. Я воспитываю не бездельника и волокиту, а человека, который сможет приносить пользу отечеству…
— Но в таком случае, — осмелился заметить сеньор судья, сопровождая свои слова тонкой улыбкой, — не кажется ли вам, что имеются такие поприща, и тоже весьма важные, однако все же более подходящие для вашего внука, где он мог бы приносить пользу?..
— Не вижу таковых, — отвечал Афонсо да Майа. — В стране, которая не вылезает из болезней, важнейшим патриотическим делом, бесспорно, должно быть искусство врачевания.
— У вашей милости на все всегда готов ответ, — почтительно пробормотал судья.
Карлоса и вправду привлекала в медицине жизнь «всерьез», деятельная и благотворная; каталки с больными в просторных коридорах клиники, скальпель, спасающий человеческое существование от гибели, бессонные ночи в сражениях со смертью у постели больного, среди ужаса и отчаяния родных и близких… Подобно тому как мальчиком его завораживала живописность внутренних органов, так ныне он был заворожен отвагой и самоотверженностью медицинской науки.
Он без колебаний выбрал медицинский факультет. В предвидении долгих лет усердного учения дедушка снял для него небольшой уединенный домик в Селасе, изяществом архитектуры напоминавший английский коттедж, с зелеными жалюзи, уютно спрятанный среди зелени. Один из друзей Карлоса (некий Жоан да Эга) назвал его «Селасским замком», намекая на излишнюю роскошь, не подобающую студенту: ковер в гостиной, обитые сафьяном кресла, оружие на стенах и ливрейного лакея.
Поначалу роскошь его жилища привлекла к Карлосу юнцов из знатных семейств, а «демократы» отнеслись к нему с подозрением; однако, когда стало известно, что владелец «замка» читал Прудона, Огюста Конта, Герберта Спенсера и свое отечество именует не иначе как «мерзким содомом», самые непреклонные потрясатели основ стали посещать «Селасский замок» столь же запросто, как и жилище Трована, поэта и бродяги, закоренелого радикала, вся обстановка которого состояла из продавленного дивана и Библии.
По прошествии нескольких месяцев Карлос, обожаемый и теми и другими, успешно примирил светских денди с философами-радикалами и нередко подвозил в своем экипаже вместе Серру Торреса, чучело, состоящее при посольстве в Берлине и ежевечерне облаченное во фрак, и знаменитого Кравейро, размышлявшего над «Смертью Сатаны» — шедевром, который он прятал под плащом вместе с огромной шапкой из выдры.