Доносившиеся с Росио шум экипажей, крики бродячих торговцев, дребезжание конки отчетливо вибрировали в прозрачном ноябрьском воздухе; мягкий свет, медленно скользя по темно-синему небосводу, принимался золотить покрытые копотью фасады, редкие кроны деревьев возле муниципалитета, сидевших на скамейках прохожих; и этот неторопливый гомон ленивого города, бархатистый воздух благодатного климата мало-помалу проникали в душный кабинет и, обволакивая мягкую мебель и полированные шкафы, погружали самого Карлоса в ленивую дремоту… Подложив под голову подушку и куря папиросу за папиросой, Карлос пребывал в состоянии расслабленного покоя, предаваясь размышлениям, неясным и расплывчатым, как дым от тлеющей жаровни; наконец усилием воли он стряхивал с себя оцепенение, вставал и прохаживался по кабинету, беря из шкафов то одну, то другую книгу, потом, выйдя в приемную, наигрывал на фортепьяно несколько тактов вальса, потягивался и наконец, тупо уставившись на цветочный узор ковра, приходил к выводу, что эти два часа — бессмысленная трата времени!
— Экипаж здесь? — спрашивал он слугу.
И вновь, поспешно закурив сигару, надевал перчатки, спускался вниз, с жадностью вдыхал пропитанный солнцем воздух, брал вожжи и трогал с места, бормоча сам себе:
— Потерянный день!
В одно из подобных утр, когда Карлос валялся на диване с «Обозрением Старого и Нового света», он услыхал чьи-то шаги в приемной, а затем раздался столь знакомый и дорогой ему голос, вопрошавший из-за портьеры:
— Ваше высочество принимает?
— О! Эга! — вскричал Карлос, соскочив с дивана.
И они, бросившись друг другу в объятия, расцеловались, растроганные.
— Когда ты приехал?
— Сегодня утром. Черт возьми! — восклицал Эга, отыскивая на груди и за спиной свой монокль. Наконец он поймал его и вставил в глаз. — Черт возьми! Ну и шикарным же ты вернулся из своих Лондонов — вот что значит высшая цивилизация! Вылитый молодой человек эпохи Ренессанса, какой-нибудь Валуа… Что может быть красивее холеной бороды!
Карлос, смеясь, вновь обнял друга.
— А откуда ты явился, из Селорико?
— Какого Селорико? Из Фоса. Я болен, друг мой, болен… Печень, селезенка и все прочие внутренности… Что ты хочешь, если двенадцать лет пить вино и водку…
Они заговорили о путешествиях Карлоса, о «Букетике», о пристанище для Эги в Лиссабоне… Эга хотел навсегда обосноваться в столице. С империала дилижанса он послал последнее «прости» равнинам Селорико.
— Представь себе, Карлос, дружище, какая забавная история произошла у меня с матерью. После Коимбры я, натурально, пытался уговорить ее отпустить меня в Лиссабон и дать мне средства, чтобы я мог жить здесь, не нуждаясь. Какое там, ничего из этого не вышло. Я остался в поместье и принялся донимать эпиграммами падре Серафина и всех служителей божьих. Настал июль, и вдруг в окрестностях разразилась эпидемия горловой болезни. Страшной — кажется, вы, медики, называете ее дифтеритом… Моя мать тут же уверовала, что не кто иной, как я, безбожник и радикал, не соблюдающий постов и не посещающий мессы, своим присутствием прогневал господа нашего и навлек это бедствие. Моя сестра с ней согласилась. Они прибегли к советам падре Серафина, а он, отнюдь не желая, чтобы я продолжал жить в поместье, сказал, что, может быть, и вправду господь явил этим свой гнев, — и моя мать просила меня едва ли не на коленях уехать в Лиссабон, предлагая любое содержание, говоря, что готова разориться, лишь бы я не оставался у нее и не навлекал на всех божью кару. На другой день я отправился в Фос…
— А эпидемия?
— Вскоре прекратилась, — закончил свой рассказ Эга, не спеша натягивая на худые пальцы длинную перчатку канареечного цвета.
Карлос обратил внимание на перчатки Эги и его кашемировые гетры, длинные волосы с завитой прядью надо лбом, атласный галстук с булавкой из опалов в виде подковки. Это был совсем другой Эга, Эга-денди, разодетый, разукрашенный, изысканный и даже напудренный; тут Карлос не выдержал, и с уст его сорвался давно просившийся наружу вопль восторга:
— Эга, какая изумительная шуба!
Под теплым осенним португальским солнцем Эга — это воплощение богемы, щеголявший прежде в зашитом белыми нитками рванье, — носил меховую шубу, роскошную, какую впору носить русскому князю, да и то лишь на прогулке в санях зимой: просторную, долгополую, с петлицами из витого шнура; пушистый воротник и обшлага из куньего меха окутывали его тонкую шею и запястья чахоточного.
— Что, хороша моя шуба? — И Эга, довольный, поворачивался так и эдак, распахивал шубу, демонстрируя богатый подбой. — От лучшего меховщика. И все на доходы от эпидемии.