— Нужно написать завтра же, — сказал Карлос.
Батиста сделал пометку.
После длительной затяжки Карлос вновь нарушил сонный покой спальни:
— Мадам Ругель — красавица, не правда ли, Батиста? Самая красивая женщина из тех, что ты видел в своей жизни!
Старый слуга положил записную книжку в карман и отвечал, нимало не колеблясь:
— Мадам Ругель — женщина весьма приметная. Но самой прелестной из всех, что я видел, была, с вашего позволения, гусарская полковница, которая приходила к вам в отель в Вене.
Карлос бросил папиросу на поднос, натянул поплотнее одеяло и, охваченный волной приятных воспоминаний, воскликнул, подражая высокопарному стилю студенческих сборищ в «Селасском замке»:
— О сеньор Батиста, вам изменяет вкус! Мадам Ругель была поистине рубенсовская нимфа, сеньор! Мадам Ругель своим великолепием напоминала богинь с полотен Возрождения, сеньор! Мадам Ругель была бы достойна разделить императорское ложе с самим Карлом Пятым… Удалитесь, сеньор!
Батиста прикрыл Карлоса еще couvre-pieds[22], окинул спальню придирчивым взглядом и, удовлетворенный царившим в ней порядком, вышел; Карлосу не спалось, но думал он не о прелестной гусарской полковнице и не о мадам Ругель. Ему чудилась на темном фоне портьер, в золотом ореоле, исходившем от ее распущенных волос, графиня Гувариньо, женщина, которая не обладала великолепием богини с полотен Возрождения, подобно мадам Ругель, и не была самой прелестной женщиной из всех виденных доселе Батистой, подобно гусарской полковнице; но со своим вздернутым носом и большим ртом она сильнее занимала воображение Карлоса, ибо в тот вечер он ждал ее, а она не появилась.
В назначенный вторник Эга не заехал за Карлосом в «Букетик», чтобы отправиться с ним «гувариниться». И теперь уже Карлос несколько дней спустя зашел как бы невзначай в «Универсал» и напомнил Эге со смехом:
— Ну, так когда же мы «погуваринимся»?
Этим же вечером в Сан-Карлосе, где давали «Гугенотов», в антракте Эга представил Карлоса графу Гувариньо, встретившись с ним в проходе между ложами. Граф был весьма любезен: он вспомнил, что не раз имел удовольствие любоваться Санта-Олавией, проезжая мимо, когда гостил у своих старых друзей в «Междуречье» — тоже прекрасном имении. Поговорили о Доуро, о Бейре, о красоте тамошних пейзажей. Для самого графа во всей Португалии существовали одни лишь поля Мондего; впрочем, его пристрастие к этим местам было простительно: там, среди плодородных долин, он родился и вырос; и граф стал рассказывать о Формозелье, где в их родовой усадьбе живет его старая и больная мать, вдовствующая графиня…
Эга, который делал вид, что упивается рассказом графа, тут же затеял спор, защищая, словно догмат веры, большую по сравнению с Мондего живописность Миньо, «этого поистине райского уголка». Граф слушал его с улыбкой: все это не что иное, заметил он Карлосу, дружески похлопывая Эгу по плечу, как соперничество двух провинций. Соперничество вполне естественное и здоровое, по его мнению…
— Вот так же, к примеру, соперничают Лиссабон и Порто, — продолжал граф. — Или Венгрия с Австрией… Почему-то это порождает жалобы. А я, если бы мог, напротив, стал бы разжигать подобную ревность и даже науськивать соперников друг на друга — простите, что я выразился не слишком изысканно. В такой борьбе двух самых больших городов королевства многие видят лишь повод для мелочных распрей, а я вижу поступь прогресса. Поступь цивилизации!
Граф провозглашал все эти истины, чувствуя себя оратором на трибуне, вознесенным над толпой, которой он бросал, словно бесценные дары, сокровища своего разума. Речь его лилась размеренно и звучно; завораживающе сверкали стекла золотого пенсне; а нафабренные усы и небольшая эспаньолка придавали его лицу нечто ученое и одновременно фатовское.
Карлос на все это отвечал: «Вы совершенно правы, граф». А Эга добавил: «Вы умеете извлечь из всего глубокий смысл, Гувариньо». Граф принял горделивую позу, и все трое сосредоточенно помолчали.
Затем граф открыл дверь своей ложи; Эга незаметно исчез. А Карлос, тут же представленный графине в качестве «сеньора, абонирующего соседнюю ложу», обменялся с ней крепким shake-hands, заставившим зазвенеть бесчисленные серебряные браслеты и индийские Mangles[23], нанизанные поверх ее черной, на дюжине пуговок, перчатки.