Графиня, немного порозовев и чуть нервничая, сообщила Карлосу, что видела его прошлым летом в Париже в нижнем салоне Английского кафе; она даже вспомнила, что в тот вечер там сидел какой-то отвратительный старик, перед которым стояли уже две опустошенные бутылки, и он громко рассказывал какие-то ужасные истории о Гамбетте, желая обратить на себя внимание посетителей за соседним столом: один из них, не выдержав, запротестовал, а другой не обращал на старика никакого внимания — этот другой был старый герцог де Граммон. Граф провел рукой по лбу, явно обескураженный: он решительно не мог припомнить ничего из того, что рассказывала графиня! Он горько посетовал на свою память. Вещь столь необходимая для человека, который находится в гуще общественной жизни, — память! А он, к несчастью, ужасно беспамятен. Вот, к примеру, он прочел (что должен сделать каждый) двадцать томов «Всеобщей истории» Чезаре Канту, и читал их со вниманием, запершись у себя в кабинете, всецело погрузившись в описываемые события. И что же, господа, — все прочитанное вылетело у него из головы, так он и остался без знания истории!
— А у вас, сеньор Майа, хорошая память?
— Вполне приличная.
— Вы обладаете бесценным даром!
Графиня, прикрывшись веером, с принужденным видом озирала партер: казалось, ребяческая болтовня ее мужа унижала и мучила ее. Карлос поспешил перевести разговор на оперу. Как прекрасно спел Пандолли партию Марселя! Графиня не выносила Корчелли, тенора с резкими верхами и чрезмерной тучностью, превращавшей его в комический персонаж. Но где теперь — напомнил Карлос — найдешь хорошего тенора? Сошло со сцены поколение Марио, поколение великих певцов, которые так вдохновенно воплощали лирических героев. Николини — это уже не то… Вспомнили Патти: графиня обожала ее, она восторгалась волшебной грацией певицы, ее голосом, похожим на золотой дождь!..
Глаза графини сияли и были так красноречивы; ее пышные волнистые волосы отливали багряным золотом, и при каждом ее движении в воздухе, душном от газа я скопления людей, распространялся опьяняющий аромат вербены. На ней было черное вечернее платье с жабо из черных кружев в стиле Валуа, туго охватывавшем шею, на котором алели две пунцовые розы. И все в ней дышало вызовом и предлагало перейти к нападению. Стоя возле жены, граф молчал и сосредоточенно похлопывал себя по бедру сложенным цилиндром.
Начался четвертый акт; Карлос поднялся, и его взгляд натолкнулся на Эгу: из ложи Коэнов, расположенной напротив ложи Гувариньо, тот в бинокль рассматривал Карлоса и графиню и что-то говорил Ракели, которая с улыбкой слушала Эгу, лениво и рассеянно взмахивая веером.
— Мы принимаем по вторникам, — сказала графиня Карлосу; конца произнесенной шепотом фразы Карлос не расслышал, но увидел, как графиня ему улыбнулась.
Граф вышел проводить его в фойе.
— Для меня всегда большая честь, — говорил он Карлосу, — познакомиться с людьми, которые чего-то стоят в этой стране. Вы из числа столь редких, к несчастью, людей.
Карлос сделал протестующий жест. Но граф продолжал своим звучным, размеренным голосом:
— Я вам не льщу. Я никогда не льщу… Но вам я могу сказать, ведь вы принадлежите к элите: беда Португалии в отсутствии настоящих людей. Это страна без личностей. Нужен епископ? Нет епископа. Нужен экономист? Нет экономиста. И так во всем. То же самое вы видите и среди ремесленников. Вам нужен хороший обойщик? Нет хорошего обойщика…
Торжественное звучание инструментов и голосов, вырвавшееся из полуоткрытой двери ложи, заглушило речь графа, вещавшего об отсутствии фотографов. Он прислушался, застыв с поднятой рукой:
— Это «Освящение мечей», да? Ах! Давайте послушаем… Этот хор всегда полезно послушать. В нем столько философии… Печально, что он так живо напоминает времена религиозной нетерпимости, но все же в нем, неоспоримо, есть философия!
VI
В то утро Карлос без предупреждения отправился навестить Эгу в его новом жилище — знаменитой «Вилле Бальзак», которую этот фантазер замышлял нанять и устроить по своему вкусу со дня приезда в Лиссабон и где он наконец обосновался. Эга дал своему жилищу такое литературное название по тем же причинам, каковые побудили его искать дом в отдаленном предместье, пустынном Французском Утесе; он хотел, чтобы имя Бальзака, его вдохновителя, сельская тишь, чистый воздух — все благоприятствовало его занятиям в часы, посвященные искусству и идеалу. Ибо он был намерен запереться в сей литературной обители и закончить «Мемуары Атома». И лишь удаленность его нового жилища от центра столицы заставила его нанять помесячно экипаж.