Там он обосновался, полагая свое пребывание длительным, с приличествующей его положению роскошью, неподалеку от Лондона, возле Ричмонда, в особняке с огромным парком, среди мягких и ласкающих взор пейзажей Суррея.
Его состояние благодаря заступничеству графа де Руна, когда-то фаворита доны Карлоты Жоакины, а ныне сурового наставника дона Мигела, не было конфисковано, и Афонсо да Майа мог жить на широкую ногу.
Поначалу эмигранты либерального толка, Палмела и члены группы «Белфаст» приняли его в штыки. Прямой и честный нрав Афонсо не мог мириться с кастовостью и иерархическим делением, царящими здесь, на чужбине, между пострадавшими за одни и те же идеи: эмигранты-аристократы и высшие судейские чиновники жили в роскоши в загородных поместьях, а настоящие борцы, революционное войско, после двух поражений в Галисии погибали ныне от голода и болезней в бараках Плимута. Афонсо не поладил с вождями либералов и был заклеймен ими винтистом и демагогом; все это вынудило Афонсо отойти от либерального движения. Он начал сторониться общества своих соотечественников, что, однако, не закрыло для них его кошелька, откуда постоянно выдавались нуждающимся то полсотни, то сотня монет… И все же лишь после того, как эмигранты стали мало-помалу возвращаться на родину и число их заметно поредело, Афонсо вздохнул с облегчением: как он сам говорил, воздух Англии наконец-то вновь опьянил его своей свежестью!
Несколько месяцев спустя его мать, остававшаяся в Бенфике, скончалась от апоплексического удара; и в Ричмонд приехала тетя Фанни — в седых буклях, излучающая, как всегда, ясный ум и сдержанность величавой Минервы; Афонсо был весьма ей рад. Мечта его сбылась: он жил в прекрасном английском поместье, среди вековых деревьев и обширных лугов, на которых пасся породистый скот, и все вокруг радовало глаз привольем, силой и покоем, столь милыми его сердцу.
У него завязались знакомства в английском обществе; он погрузился в изучение благородной и богатой английской литературы; как и подобает английскому аристократу, интересовался развитием культуры и конным спортом, занимался благотворительностью и с наслаждением думал о том, что проживет остаток своих дней в незыблемости и тишине приютившего его острова.
Одно лишь огорчало Афонсо: он видел, что жена его несчастлива. Печальная, погруженная в раздумья, она бродила по комнатам, оглашая их сухим кашлем. По вечерам она жалась поближе к каминному огню и вздыхала, не произнося ни слова…
Бедняжка! Тоска по родине, по родным лицам, по церковным богослужениям подтачивала ее силы. Истинная лиссабонка, смуглая и хрупкая, она ни на что не жаловалась и лишь улыбалась бледной улыбкой, однако в душе ее с первой же минуты, как она ступила на английскую землю, пылала тайная ненависть к этой стране еретиков и их варварскому языку; вечно зябнущая, она куталась в меха, пугливо взирая на затянутое облаками небо и припорошенные снегом деревья, и ее сердце рвалось отсюда в далекий Лиссабон, на его церковные площади, на улицы, залитые солнцем. Ее набожность, и прежде весьма усердная (семейство Руна славилось своим благочестием), еще более усиливалась и обострялась ощущаемой ею повсюду враждебностью к «папистам». И лишь по вечерам, в молельне, окруженная служанками-португалками, распростертая перед алтарем, она испытывала мстительное удовлетворение мятежницы-католички, без устали провозглашая «Аве Мария» в стране протестантов.
Ненавидя все английское, она воспротивилась тому, чтобы ее сын, Педриньо, обучался в колледже здесь, в Ричмонде. Напрасно Афонсо обещал, что отдаст его в католический колледж. Нет, она не желала: для нее не существовало католичества без покаянных процессий, без статуй святых, без костров в ночь на Ивана Купалу и монахов на улицах. Нет, она не допустит, чтобы в душу ее Педриньо проникла ересь — и для воспитания мальчика был выписан падре Васкес, капеллан графа де Руна.
Васкес принялся вдалбливать мальчику латинские падежи, но особенно рьяно учил его катехизису; Афонсо да Майа мрачнел лицом, когда, возвращаясь с охоты или из Лондона, полный шумных впечатлений живой жизни, слышал доносящийся из классной комнаты глухой голос преподобного отца, вопрошавшего, словно из глубины преисподней:
— Сколько у души врагов?
И еще более глухой голос, почти шепот, мальчика, отвечавшего:
— Трое. Мир, Дьявол и Плоть…
Бедный Педриньо! Единственным врагом его собственной души был преподобный Васкес, тучный и неопрятный, рыгающий после сытной трапезы, развалясь в кресле, с платком в пятнах от нюхательного табака на коленях…