"Съ истиннымъ почтеніемъ и таковою же преданностью, имѣю честь быть,
Вашего Превосходительства
Милостивый Государь,
покорнѣйшимъ слугою
Петромъ Семигорскимъ."
Пришедши въ себя, матушка, по милости Божіей, не потеряла разсудка, чего мы очень страшились, но потеряла силы свои. Она не могла подняться съ постели, и лежала недвижимо, закрывъ глаза. Поутру надо было объявить бабушкѣ ужасную вѣсть. Мы такъ боялись этой минуты, что забыли о своей собственной горести, въ особенности я боялась за бабушку, любя ее горячо. Она встала рано и, по обыкновенію, вышла въ диванную. Тамъ никого еще не было. Ей подали чай.
— Что съ тобою, Ѳедосья, спросила она у своей калмычки, смущенное лицо которой замѣтила,
— Ничего, отвѣтила та довольно твердо, и бабушка, покачавъ головой, принялась за вязанье. своего кошелька. Какъ тяжело мнѣ было видѣть этотъ кошелекъ въ ея рукахъ, — она вязала его брату; я стояла за дверью, не имѣя духу войти. Пришли тетушки, и всѣ мы вошли вмѣстѣ. Тетушка Наталья Дмитріевна пріѣхала рано утромъ.
— Что такъ поздно нынче, сказала бабушка, не спуская глазъ съ работы, — ты вѣрно устала съ дороги, Наташа. Гдѣ нитки бисера? дайте, вы знаете, я спѣшу.
Тетушка подошла здороваться, цѣловать ея руку, бабушка взглянула на нее, и кошелекъ упалъ на ея колѣни.
— Что съ тобою? Что съ вами? воскликнула она, испуганно оглядывая насъ.
Мы молчали.
— Говорите скорѣе, не мучьте меня. Случилось что?…
— Варенька больна, сказала тетушка.
— Варенька! и растерянная бабушка встала. — Варенька! что съ ней, гдѣ она?
Бабушка поспѣшно пошла въ комнату матушки.
— Боже мой, сказала мнѣ тетушка, идя за бабушкой, — маменьку туда допустить нельзя, но какъ я скажу ей, какъ? Въ ея лѣта, такъ, вдругъ… и тетушка съ отчаяніемъ схватила себя за голову. Я не помню, что со мною сталось, но съ рѣшимостью до тѣхъ поръ мнѣ неизвѣстной, я бросилась къ бабушкѣ и остановила ее.
— Туда нельзя войти, бабушка, сказала я твердо.
Но бабушка отстранила меня рукою и хотѣла пройти. Я упала передъ ней на колѣни, заграждая ей дорогу, и обняла ее. Она остановилась, поблѣднѣла какъ полотно, и сказала тихо, прерывавшимся голосомъ.
— Она… жива, или ум…
— Нѣтъ, нѣтъ, жива… но братъ… Сереженька…
— Боже, Господи! Что?
— Умеръ, убить.
Бабушка опустилась въ близъ стоящее кресло. Всѣ молчали. Тишина мертвая. Наконецъ бабушка перекрестилась, и съ восклицаніемъ:
— Матерь Божія, помоги несчастной матери; Ты мать, помоги ей! опустилась на колѣни.
Первые дни отчаянной скорби ужасны, но за ними наступаютъ дни слезъ и страданій, еще болѣе тягостныхъ. Въ эти тяжкіе дни мы могли измѣрить всю любовь бабушки къ дочери, но матушка не была въ состояніи ни видѣть, ни чувствовать, она была погружена въ страшную апатію и лежала недвижимо въ постели, закрывъ глаза, не произнося ни слова, и почти не прикасаясь къ пищѣ. Она почти не спала, а только забывалась ненадолго.
Даже смерть Марьи Семеновны не удивила и не опечалила ее, сердце ея окаменѣло. При вѣсти о смерти брата, няню расшибъ параличъ, она прожила три недѣли, не приходя въ память, и умерла мгновенно отъ вторичнаго удара. Въ день ея погребенія матушка въ первый разъ встала съ постели, надѣла мною приготовленное ей траурное платье и, опираясь на насъ, сошла въ домовую церковь. Она поклонилась умершей, поцѣловала ея руки, безъ всякаго видимаго горя, безъ слезинки, и едва добралась до своей постели, въ которую мы опять уложили ее.
— Счастливая, сказала она тихо, — ушла къ нему, а я, мать, умереть не умѣла.
— Варенька, у тебя четверо дѣтей, сказала бабушка такимъ голосомъ, что я вздрогнула, — о себѣ я не говорю, прибавила она, помолчавъ.
Мать моя при этихъ словахъ, сказанныхъ съ трогательною кротостью и глубокимъ чувствомъ, залилась слезами и долго плакала въ объятіяхъ своей матери. Это были первыя ея слезы послѣ удара, ее сразившаго. Понимаю всю великость этой минуты, когда мать наша возвращалась вновь къ жизни при голосѣ родной матери, мы потихоньку вышли изъ комнаты, оставивъ ихъ вдвоемъ,
Старость не плачетъ такими обильными, горячими слезами, какъ молодость, ни такими горькими и тяжкими слезами, какія льются въ зрѣлыя лѣта. Старость проживъ долгіе годы, научилась покоряться и смиряться; притомъ она знаетъ, что скоро, очень скоро, настанетъ конецъ всякому горю и всякимъ волненіямъ. Вѣрующіе надѣятся свидѣться съ милыми, отошедшими къ иной жизни, въ лучшемъ мірѣ; невѣрующіе глядятъ на смерть какъ на уничтоженіе всякихъ страданій. Бабушка, богомольная и глубоко вѣровавшая, смирялась съ любовью и благословляла Создателя во вся дни, какъ говорила она, во дни радости, какъ и во дни печали. Она не утѣшала матушку, но такъ трогательно умѣла высказывать ей всю свою любовь, гораздо менѣе говорила съ ней о сынѣ, чѣмъ о мужѣ. Она какъ бы хотѣла отвлечь ея мысли отъ одной утраты, говоря о другой. Она открывала ей свое сердце и часто, очень часто возвращалась къ тому времени, когда отецъ нашъ былъ молодъ, а Сережа еще ребенокъ, она говорила, что любила отца нашего столько же, сколько и родныхъ дѣтей. Она разсказывала матушкѣ о томъ, какъ его почтеніе, любовь, постоянная къ ней внимательность, мало-по-малу привязывали ее къ нему, и какъ, наконецъ, она полюбила его такъ горячо, что не могла въ душѣ своей почитать его иначе, какъ роднымъ сыномъ. Она съ восторгомъ, до тѣхъ поръ намъ незнакомымъ въ ней, говорила о высотѣ его духа и чистотѣ совѣсти и красотѣ души его, о его суровости, вытекавшей изъ его добродѣтели. То были ея подлинныя слова. Случалось, что матушка слушала ее безъ особеннаго чувства, вся поглощенная горемъ, но иногда вдругъ на нее находили порывы нѣжности. Мы видѣли, что съ теченіемъ времени матушка усиливалась побѣдить свою скорбь ради матери, и ихъ обоюдная, нѣжность явилась спасительною для обѣихъ. Когда матушка раздражалась, бабушка говорила такъ кротко, что ея слова производили освѣжающее впечатлѣніе. Послушавъ ее, дѣлалось на сердцѣ легче. Въ самомъ звукѣ ея голоса звучало что-то особенное, чего я объяснить не умѣю. Всякое слово было отъ сердца и шло въ сердце.
Однажды матушка послѣ горькихъ слезъ пришла въ возбужденное и страстное состояніе. Она крѣпко сжала свои руки, окинула насъ всѣхъ горѣвшими высохшими глазами, и произнесла съ горестью: