Мать, моя при этих словах, сказанных с трогательною кротостию и глубоким чувством, залилась слезами и долго плакала в объятиях своей матери. Это были первые ее слезы, после удара ее сразившего. Понимаю всю великость этой минуты, когда мать наша возвращалась вновь к жизни при голосе родной матери, мы потихоньку вышли из комнаты, оставив их вдвоем.
Старость не плачет такими обильными горячими слезами, как молодость, ни такими горькими и тяжкими слезами, какие льются в зрелые лета. Старость, прожив долгие годы, научилась покоряться и смиряться; притом она знает, что скоро, очень скоро настанет конец всякому горю и всяким волнениям. Верующие надеются свидеться с милыми, отошедшими к иной жизни, в лучшем мире; неверующие глядят на смерть, как на уничтожение всяких страданий. Бабушка, богомольная и глубоко веровавшая, смирялась с любовию и благословляла Создателя во вся дни, как говорила она, во дни радости, как и во дни печали. Она не утешала матушку, но так трогательно умела высказывать ей всю свою любовь, гораздо менее говорила с ней о сыне ее, чем о муже. Она как бы хотела отвлечь ее мысли от одной утраты, говоря о другой. Она открывала ей свое сердце и часто, очень часто возвращалась к тому времени, когда отец наш был молод, а Сережа еще ребенок, она говорила, что любила отца нашего столько же, сколько и родных детей. Она рассказывала матушке о том, как его почтение, любовь, постоянная к ней внимательность, мало-помалу привязывали ее к нему и как, наконец, она полюбила его так горячо, что не могла в душе своей почитать его иначе, как родным сыном. Она с восторгом, до тех пор нам незнакомым в ней, говорила о высоте его духа и чистоте совести и красоте души его, о его суровости, вытекавшей из его добродетели. То были ее подлинные слова. Случалось, что матушка слушала ее без особенного чувства, вся поглощенная горем, но иногда вдруг на нее находили порывы нежности. Мы видели, что с течением времени матушка усиливалась победить свою скорбь ради матери, и их обоюдная нежность явилась спасительною для обеих. Когда матушка раздражалась, бабушка говорила так кротко, что ее слова производили освежающее впечатление. Послушав ее, делалось на сердце легче. В самом звуке ее голоса звучало что-то особенное, чего я объяснить не умею. Всякое слово было от сердца и шло в сердце.
Однажды матушка после горьких слез пришла в возбужденное и страстное состояние. Она крепко сжала свои руки, окинула нас всех горевшими и высохшими глазами, и произнесла с горестью:
— И зачем родилась я для таких бед? Какая женщина несчастнее меня?
— Ты очень несчастна, — сказала бабушка. — Как не плакать, не мучиться в таком тяжелом горе!
— У меня и слез нет. И чем я заслужила такое несчастие. Сперва муж, потом сын. Никого у меня не осталось. Одна! Одна!
Милая моя, дочка ты моя любимая, да, очень мы несчастны, но, грех сказать, что ты одна и несчастнее других. Посмотри вокруг, кто не потерял сына, мужа, отца, во время наших бедствий.
— Ах, маменька, не могу я рассуждать.
— Да и я не рассуждаю, я чувствую, что Бог был к нам еще милостив. У тебя сын и дочери, а у других никого и ничего не осталось. Куска хлеба нет.
— А мне от этого не легче.
— Теперь не легче, но будет легче. У тебя дети, ты можешь жить без нужды и воспитать их.
— Это мне все равно.
— Все равно, если бы я на старости лет, и дочь твоя невеста, и дети твои малолетние не имели крова и должны бы были расстаться с тобою и идти в чужие люди, в услужение из-за куска хлеба, как наша соседка Корохтина. Сын был ее единственной опорой; он служил счастливо, содержал мать и сестру, а теперь, когда он погиб при Березине, мать его пошла в экономки, а сестра в няньки. Легко бы тебе было, если бы я должна была идти в люди из-за куска хлеба, да и Люба тоже, да и маленьких раздать бы надо было. Ну, а легко Сорокиной? Она лишилась двух сыновей при Бородине и осталась как перст одна, без детей, и вдовою. Состояние не поможет ей жить одной-одинешенькой, в круглом сиротстве. Не греши, благодари Бога.
Мы все молчали, чувствуя справедливость слов бабушки.
— Беда наша в том, — продолжала она тихо, — что мы никогда не сравниваем себя с более несчастными, чем мы сами, а всегда сравниваем себя с счастливыми; мы не думаем, что на всякого счастливого приходит рано или поздно черный день. Мы не умеем благодарить Бога за дарованные нам блага, а ропщем и раздражаемся. Вот и ты. У тебя добрые дети, благодари за них Бога.
— Не заменят они мне сына, — воскликнула матушка, в припадке горькой скорби.
— Конечно, не заменят. Разве один человек может заменить другого? Утешать будут.