— Меня никто не утешит, — сказала матушка, начиная плакать, но глаза ее уже не блуждали и не глядели бессмысленно. Сердце ее отошло, растаяло. Бабушка тотчас заметила это, встала и обняла дочь.
Однажды вечером бабушка пришла к матушке и села у ее постели.
— Варенька, — сказала она, — нам бы надо было узнать, откуда тот солдат Савелов, который был убит подле Сережи. У него, вероятно, осталась семья. Тебе бы прибрать их, успокоить. Может быть, у него осталась мать?..
Матушка отвечала, помолчав, с усилием:
— Я этих писем не читала и порядком ничего не знаю. Я еще силы не имею прочитать эти письма. Какой-такой солдат? Бог с ним.
— Уж конечно, Бог с ним, — сказала бабушка, — убитые за отечество и правое дело — с Богом. Это праведные. Твой муж говаривал: получат венец мученический. Вот хоть бы и этот Савелов, погиб, сердечный, и дойдет весть о его смерти до матери, жены, в каком-нибудь приказе, что выбыл из строя такой-то. Чай, и у него остались дорогие, сирот, быть может, оставил. Я не знаю, как ты, а я так часто думаю, что в память Сережи…
— Написать братцу Дмитрию Федоровичу, чтобы узнал, откуда был солдат. Если он оставил семейство, я позабочусь. Если Бог судил ему умереть с моим сыном, пусть его сироты или мать доживают свой век у меня. Ваша мысль хорошая, маменька. У меня, благодаря Бога, деньги есть, больше чем собственно мне нужно. Мне теперь ничего не нужно.
Матушка прилепилась к этой мысли и спрашивала: писали ли к братцу-генералу. Это было первым знаком, что она возвращалась к жизни. Время шло, она встала с постели худая, как скелет, желтая, как воск, и, едва передвигая ноги, бродила по зале. Когда ей заметили, что лучше бы ей гулять на другой стороне дома, она внезапно залилась слезами и сказала:
— Там солнце! Видеть не могу солнца!..
X
Весна наступила, везде журчали ручьи и сбегали шумными, мутными струями под гору в нашу речонку Щегловку, которая вдруг разгладилась, понеслась и залила луга. Оделись лужайки наших садов, едва освободившись от снега, они покрылись зеленою, короткою травкою, которая так дорога взору, утомленному белыми пеленами снега и бурыми сугробами около дорог; весна на севере имеет свою поэзию, свою прелесть. Журчанье воды, после окаменелых льдов, краснота песку, чернота полей, и зелененье луговин, после однообразия снегового савана, прельщает взор; самый воздух в начале апреля и конце марта содержит в себе нечто опьяняющее, возбуждающее, живительное. И так хочется выйти из дома и дышать этим воздухом! После затворнической жизни в продолжении всей зимы, я надевала громадные сапоги (тогда калош не знали женщины) и отправлялась в верхний сад. Ноги мои увязали в размокшей, едва оттаявшей земле; липы стояли голые, черные, с темными стволами и ветвями, но вокруг их уже все начинало оживать, и над ними бледно-голубое весеннее небо и яркое, весеннее солнце радовало сердце. Не взирая на столько бед, столько потерь и недавнюю, сокрушившую всех нас, смерть брата, помимо желания я чувствовала, что оживляюсь. Но вот наступила и настоящая весна с первыми цветами, первыми теплыми, сквозь солнце, дождями, точно на землю падают сверкающие алмазы, с первым чириканьем птичек и шумом одевшихся в новый убор деревьев. Солнце грело, даже пекло, ветерок несся из рощи теплый и благовонный, вода речонки, вошедшей в берега, уж не катила мутных волн, а лила прозрачные, как хрусталь, струйки, и наше родное, любезное Щеглово, приоделось в пышное праздничное платье. Как было оно красиво! Как бы хорошо было жить, если бы в доме не сидело сиднем жестокое горе, нас постигшее. Окна были отворены, дверь на балконе раскрыта настежь, но никого нельзя было увидеть на балконе за чашкой вечернего или утреннего чая. Малейшее нарушение будничного порядка казалось праздничною затеею, неприличною и боль причиняющею. Бабушка совсем не покидала своего места, и ее примеру следовали тетушки; матушка и в окно не глянула — все было ей постыло и тяжко. Только меня и детей своих меньших посылала она гулять, замечая, что на мне лица нет, что я побледнела, похудела и похожа не на девятнадцатилетнюю девушку, а на перестарок, отказавшийся помимо воли от замужества.
— Je ne veux pas qu’elle coiffe Sainte Catherine, — сказала однажды матушка, говоря по старой привычке по-французски, хотя со времени войны она питала ко всему Французскому чувство ненависти, похожее на то чувство, которое человек испытывает, поссорившись с другом. Но привычка сильна и, забываясь, матушка говаривала по-французски.
И меня посылали гулять, несмотря на мои просьбы позволить мне остаться — но в те поры мы не слишком могли предъявлять свою волю, а должны были повиноваться. Жизнь, не взирая на мое горе, брала свое. Время текло, и молодость моя, придавленная столькими бедами, мало-помалу расправляла крылышки. Сама того не замечая, гуляя с сестрами, я начинала смеяться и шутить, как умеет смеяться и шутить одна юность. Уж наступило жаркое лето, и мы часто уходили в соседний лес за грибами, ягодами, купались в быстрой и глубокой Угре, которая протекала за версту от бабушкиной усадьбы. Но возвращаясь домой, вдруг переставали болтать. Сердце наше замирало, когда мы подходили к дому — там все еще сидит, мы знали, укоряя себя за минутное удовольствие, тяжкое горе.