– - Господи, господи, какие времена!..
Раз, чтоб сколько-нибудь рассеять дедушку, отец принес ему какой-то старый журнал:
– - Вот вам, батюшка, почитайте, получше вашего календаря…
Дедушка с сожалением улыбнулся, взял книгу и читал ее ровно год, потому что, если ему замешают, он уж никак не мог найти, где остановился, и опять начинал с первой страницы. Удивляясь умной голове издателя, который, по его мнению, один сочинил такую огромную книгу, он разделял свое удивление с нашим человеком Лукой, когда тот стоял с огромным подносом, пока тетушка поставит ему стаканы с чаем. Дедушка, кажется, считал унизительным поверять слуге свои семейные тайны, и потому разговор их вертелся всегда около литературы и политики. Лука был очень добрый человек, малорослый, с гладкой лысиной и сморщенным лицом, напоминавшим мерзлое оттаявшее яблоко. Прежде он служил денщиком, был в турецкой кампании и, рассказывая братьям свои походы, всегда говорил: "мы взяли крепость, мы побили турку". Дедушка, завидуя, что его слушают, старался сбить и сконфузить его, озадачивал его вопросами из календаря и злобно смеялся его невежеству. Но братья, назло дедушке, заставляли Луку рассказывать про старого барина и походы.
– - Вот-с мы отправились в поход, идем-с… мороз страшный… кто нос, кто ухо, кто ноги… Вошли в тепло, хвать -- уж и поздно! Фельдшера за бока: резать!
При слове резать дедушка менялся в лице и поскорей перебивал Луку:
– - А хитер турка, даром что у них пасха бывает в пятницу… а вот у жидов так в субботу.
– - Да-с, видал и жидовок.
И глаза Луки, пристрастного к жидовкам, принимали нежнейшее выражение.
– - А что, хороши?
– - Кажись, нет их лучше, даром что нехристь: глаза черные, черные, нос длинный, бровь дугой -- черная, черная… Раз барин увез жидовку к себе: плачет, болтает на своем проклятом языке, размахивает руками… смотришь, ничего не понимаешь, -- язык показывать начнет! Барина-то дразнить не смела, так меня, -- чудная такая! Жид, отец ее, приехал -- ноги, -- а барин мой молодец: глаза черные, волосы черные, а уж сила просто чертовская: хватит, так дня три ухом не слышишь -- шумит! Вот-с, -- продолжал Лука, подвигаясь к столу, чтоб принять стаканы: -- начал он жида-то таскать да приговаривать -- такой шутник: "Вот тебе, жид проклятый, вот тебе дочь!"
– - Смотри, уронишь стаканы! -- кричал дедушка.
– - Нет-с, не уроню, мы в походах и раненых таскивали на плечах, да не роняли!
– - Чаю! -- раздалось восклицание маменьки, которая отличалась удивительно звонким голосом, заменявшим ей колокольчик. Все засуетилось, и смущенный воин, вместо раненого собрата, потащил в залу огромный поднос.
Как только он ушел, дедушка начал уверять братьев, что он все лжет, ничего не знает, а по возвращении Луки с язвительной насмешкой спросил его:
– - Ну, ты бывал в походах, а знаешь ли, что такое Сатурн?
– - Как же-с, мы штурмом и крепости брали.
– - Ну, так угадал! Сатурн -- планета, планета! Родившиеся под ее влиянием бывают: скупы, хитры, нелюдимы!
– - Дедушка, так вы, верно, под ее влиянием родились?
– - Постой, не перебивай!.. Нелюдимы, нелюбимы, памятозлобны, но трудолюбивы… В сии годы примечать должно, какие перемены бывают: весна холодная, лето холодное, с ветром, но июль теплый. Осень холодная, но ноябрь теплый. Жнивы мокрые, яровые худы, вина мало, прибыточно закупать. Молния и гром редко, рыбы мало. Младенцы весною страдают оспой, корью, кашлем и…
– - Знаем, все знаем, дедушка! Лучше пусть Лука рассказывает про жидовку!
Но дедушка без запинки продолжал, стараясь перекричать братьев:
– - Великие перемены в некотором государстве; новый образ правления в некоей республике; славное побоище, великий государь воцарится; а всего такого должно ожидать в тысяча восемьсот сорок первом или тысяча восемьсот шестьдесят девятом, а не то в тысяча девятьсот двадцать пятом году.
– - Ай, дедушка! Да уж вас тогда и на свете не будет… сгниете!..
Дедушка с ужасом вскакивал, хватал себя за голову и кричал:
– - Ну, дети! Слова старшему сказать не дадут!
А братья топали, выли волками, свистели, и он, наконец, убегал в свою комнату, оставляя ораторствовать одного Луку, который сопровождал бегство своего соперника победоносным взглядом.
– - Ну, Лука, скажи нам теперь о жидовке.
– - Ну, вот-с, мы живем; жидовка наша плакала, плакала, да и перестала, только бледная, знаете, такая стала. Барин все ее держит, ему говорили товарищи: "Брось ее, вишь какие у нее глаза-то", нет, говорит, вышколю! Раз говорит ей: поцелуй руку, а она смотреть начала, точно не понимает. А ведь я наверно знал, понимала по-нашему! Барин показывает ей руку: поцелуй! -- качает головой. А он, царство ему небесное, был горяч, раз лошадь не послушалась, он соскочил с нее да как порснет саблей в живот, так и хлопнулась! А после сам говаривал, что он ее страх как любил, да, знаете, час такой…
– - Ну, а жидовка?
– - Ах! -- и Лука тяжело вздохнул. -- Не поцеловала, дура. Хоть кого злость возьмет, барин как вскочит да хлоп ее в лицо, та и покатилась, я вам говорю, точно муха, и лежит… Мы ее тереть тем, другим -- все лежит, только, знаете, вздрагивает. Барин ушел, а мне не велел уходить: сижу. Она, как вы изволите думать? встала да бух мне в ноги. Дай я, вишь, ей ножик. Нет, говорю, не дам. Она плакала, плакала, а потом принесла мне денег, много денег; всё барин ей надавал, уж чего он ей не дарил? Я говорю ей: боюсь! Сами изволите знать, дай ей нож -- пожалуй, и самого зарежет. Легла на кровать. Слышу, копошится, глядь, а она и висит да ногами подергивает. Я так и обмер, бегу вон, ну кричать: сюда, сюда! Собрались, развязали: еле дышит. Барин пришел бледный как смерть, -- за фельдшером, за доктором! Пустили кровь, наша жидовка открыла глаза и так чудно смотрит… С тех пор стала тихая такая, даже весела бывала, -- вино с барином пила… Вот пили они да пили, вдруг раз прихожу домой: жидовки нет, а барин лежит на полу весь в крови: горло бритвой перерезано!..
В ту ночь мы долго не могли заснуть, и нам снились страшные сны.
ГЛАВА VIII
Народонаселение детской неожиданно увеличилось. В одно утро маменька возвратилась с похорон сослуживца своего мужа вся в слезах, с дочерью покойника -- девочкой лет четырех. Покойник был вдовец; дочь лишилась в нем единственной опоры, даже родных у нее не было. Долго толковали, что делать с сиротой, но никто не решался взять ее. Тогда маменька выступила вперед, взяла у няньки девочку и, поцеловав ее, сказала:
– - Бедная сирота, я заменю тебе мать!
Она прижала ребенка к сердцу и заплакала, ребенок также заплакал и закричал:
– - Няня, няня!
Гости пришли в умиление, но, удивляясь великодушию маменьки, говорили ей:
– - Мало вам своих -- еще чужого берете! -- на что маменька отвечала с достоинством:
– - Так, по-вашему, ребенка оставить без пристанища, на руках няньки? Нет, это бесчеловечно! -- И она зарыдала и еще раз поцеловала ребенка, который занялся рассматриванием ее серег и деятельно вертел ей ухо.
Она очень сердилась, что кормилица, прощаясь с ребенком, плакала, и запретила ей приходить к нему… Отец, заметив прибыль в доме, сказал жене:
– - Вот охота возиться, мало своих, что ли?.. -- и больше уж никогда не интересовался судьбой сироты.
Наигравшись в куклы, к вечеру ребенок захотел спать, звал свою няню, плакал и злился. Маменька сдала его в детскую и приказала уложить. Множество чужих лиц еще сильней напугало девочку, она кричала: "Хочу домой! Няня! Няня!", и крики ее были страшны; она как будто предчувствовала свою участь и хотела от нее избавиться. Маменька, утомленная криками своей воспитанницы, сама пришла ее утешать, но девочка не унималась. Потеряв терпение, благодетельница погрозилась высечь сироту и ушла за карты, а гостям объявила, что ребенок плачет по ней, и очень удивлялась инстинкту детей, которых довольно раз приласкать, чтоб привязать к себе навсегда… Мы совершенно измучились с девочкой, которую звали Лизой. У ней сделался жар. Она уже не могла ни плакать, ни кричать, а только стонала. Наконец брат Иван ухитрился утешить ее разными рассказами и уверениями, что няня сейчас придет. Лиза крепко обхватила его своими ручонками, положила ему на шею свою головку, всю в огне, и заснула…