— Да забери ты его, братушка, — краснея, заговорила Анфиса. — Он совсем не умеет бросать черешни. Все летят мимо.
Семен неохотно слез с дерева, и друзья пошли к столам.
Обед в саду затянулся. Солнце скрылось за деревьями, отблески заката дрожали на листьях, а за столами все еще гудел оживленный говор. В этом общем разноголосом хоре слышался то хриповатый бас: «А силища каковая! Откель она? Ага! Не знаешь? А я тебе скажу, откель она есть…», то визгливый женский голос: «А что? Разве красавиц у нас мало? Да ты заходи в любую хату!»
Стемнело. Федор Лукич Хохлаков, поскрипывая сапогами, вышел из-за стола, распрощался, пообещал на этой неделе взять с собой в поездку по району «дорогого гостюшку» и пошел к машине, где его дожидался белоголовый шофер. Усевшись в машину, он сказал:
— А ну, белая голова, пришпорь.
Машина вихрем пронеслась по темным улицам, осветив фарами Верблюд-гору… После отъезда Федора Лукича гости еще долго не расходились, одна песня сменялась другой, и в этих старинных напевах Сергею слышалось что-то давно забытое и радостное. Он вслушивался в голоса поющих, и на душе у него было так спокойно, как бывало когда-то в детстве, когда он на заре уходил с отцом на Кубань трусить верши и кубаря… Он размечтался и не слышал, как к нему подсел Рубцов-Емницкий и спросил:
— Скучаете?
— В сумерках его маленькие глаза были чуть заметны, как точечки на желтой бумаге.
— А вы, Сергей Тимофеевич, не скучайте, — заговорил он негромко и почему-то таинственно. — На вас мы возлагаем большие надежды. Теперь мы будем смело выдвигать район в шеренгу передовых.
— Почему теперь?
— И раньше старались, но ты понимаешь, — он перешел на «ты» и заговорил с Сергеем, как с давним приятелем, — мы теперь имеем в твоем лице, для ясности, авторитет во всесоюзном масштабе. Мы можем смело ставить любой вопрос и в крае и даже в центре.
— Разве вам запрещалось это делать?
— Ах, дорогой мой, жизнь — штука трудная… И люди, кадры, ты сам это знаешь, решают все… А взять нашего Федора Лукича — ты с ним познакомился. Милейший человек, душа района, местный беломечетинский казак. Добряк, романтик — все о казачестве печалится. Но он уже старик, к тому же больной сердцем. С ним в вышестоящих организациях мало считаются. Секретарь райкома Кондратьев — ах, как жаль, что он не мог приехать! Чудесный человек, большая умница, превосходный организатор. Но в районе он совсем недавно, да и не его дело, как политического руководителя, заниматься вопросами, грубо говоря, нашей советской коммерции… С тобой же, Тимофеич, с твоим авторитетом мы бы смогли такое завернуть! И вот, готовясь к встрече, мы посоветовались и пришли к решению: взять тебя, для ясности, на руководящую работу в район.
— Почему «для ясности»?
— Поговорка, еще с детства. — Рубцов-Емницкий засмеялся. — Ты представляешь, как было бы здорово!
— Что же я буду делать в районе? — спросил Сергей, еще толком не понимая, к чему затеян этот разговор.
— Дорогой мой, дело даже не в конкретной должности, — все с той же таинственностью продолжал Рубцов-Емницкий. — Важно твое имя, авторитет. Если же говорить о должности, то лучше всего тебе быть моим заместителем. Я отделаю тебе кабинет, но дело опять-таки не в кабинете.
— Такая должность мне не подойдет. Да к тому же я только с месяц или два поживу с родными, а потом уеду учиться.
— И пожалуйста, ради бога, и отдыхай, и готовься ехать на учебу. Важно, чтобы ты числился нашим работником.
— Нет, нет! — решительно заявил Сергей. — Об этом и думать не надо.
Глава III
Давно над станицей гуляла луна, голубоватый ее блеск отражался в окнах, а сады, укрытые прозрачной пеленой, казались и пышнее и выше.
Гости все еще веселились; мужские голоса заглушали женские. Над садами плыла модная на Кубани песня, начинавшаяся словами: «Молодой казаче, ой, чего ж ходыш-бродыш…»
Подойдя к воротам, Сергей с такой любовью посмотрел и на тихую улицу, и на сады в белой дымке, и на свою хату, с какой, очевидно, смотрит молодой, оперившийся орел, пролетая над тем местом, где когда-то было его гнездо. Снова, как и днем, увидел на гребне крыши стебелек сурепки — при свете луны он был похож на серебряную палочку. Почему-то стало грустно, — странное, никогда еще не испытанное чувство охватило его. И он не мог понять, был ли тому причиной одиноко-печальный стебелек на крыше, навеявший воспоминания о детстве; а может быть, настроение испортила песня, оплакивавшая горькую судьбу молодого казака; или же всему виной была Смуглянка с ее озорно-ласковыми глазами, — нет, нет, видно, совсем не случайно он увидел ее на этом скрипучем возу!