Дочь стояла перед глазами. И то, что она никогда не брала в степь праздничное платье, редко надевала его даже в Сухой Буйволе, а теперь вдруг решила взять, говорило материнскому сердцу, что Марфутка уже не ребенок. Дарья Ильинична, вспоминая свою юность, хорошо знала, что это за перемена, и откуда она пришла, и как она зовется, но ей не верилось, что такое могло так неожиданно случиться с ее младшей дочерью.
Марфутка была шестым и последним ребенком. Пятеро старших — две дочки и три сына — выросли, окончили школу и рано разлетелись по белу свету. Поэтому-то особенно было горько думать, что скоро и последняя улетит из гнезда.
…Над Сухой Буйволой плыла тихая лунная ночь. Дарья Ильинична не закрывала глаз и видела, как в окно косым розовым столбом пробивался свет. В комнате стоял полумрак. Заметила Дарья Ильинична и то, как по полу зашаркали босые ноги и кто-то промелькнул мимо освещенного окна. У Дарьи Ильиничны кольнуло сердце: это была Марфутка. Она взобралась на кровать и припала к матери, сжалась в комочек.
Марфутка стыдливо закрыла ладонями лицо и не то плакала, не то бесшумно смеялась.
— Ой, мамочка, — взволнованно шептала она, — так ты уже все знаешь!
— Догадываюсь, дочка, а ничего не знаю.
— Да как же не знаешь? А рубашку починила?
— Ну, то я просто так. Тебе помогла.
Марфутка порывисто обняла мать за шею своими худенькими, цепкими руками.
— Мамо, какая ты хорошая, — сказала она не по-детски строго, — и я тебя никогда не брошу. Так что ты не бойся.
— Да я и так не боюсь.
— Нет, ты боишься. Я знаю, что боишься. Вот Настенька и Вера уехали от тебя, замуж повыходили, а я не уеду. И замуж никогда не выйду!
— Не надо, зачем же так…
— А эту рубашку он мне не давал, — уверяла Марфутка. — Я сама увидела, что она валяется, а починить ее все же можно, вот и взяла. Он с Андрейкой дрался. И после драки…
— А кто же это «он»?
— Ну, мамо! Это же Леша! Хитрая! Будто не догадываешься…
— Я, конечно, догадывалась.
— И взяла я эту рубашку так… из жалости. Понимаешь, только из жалости.
— Это я все понимаю, — ответила мать. — И это хорошо, Марфенька, что у тебя есть жалость.
— Мне и тебя жалко… И то праздничное платье, что я просила, не нужно, и вообще ничего мне не надо. И косички снова будут, и ленточки в них. Все, все как было!
Она вдруг загрустила, умолкла. Полежала немного, сказала, что пора спать, и неслышно, тенью промелькнула сквозь лунный столб… Дарья Ильинична смотрела ей вслед затуманенными, полными слез глазами.
…Степь. Теплый ветер колышет ковыль-траву. Олег ушел с сакманом. Ленька отстал. Он увидел Марфутку и во весь дух побежал к ней. Сам не понимая, как это случилось, вдруг с разбегу обнял ее и прижался губами к ее горячей, как огонь, щеке. Покраснел и смотрел, мигая глазами.
— Зачем это, Леша?
— Так… Нечаянно… Соскучился.
— За два дня?
— А что? Разве мало?
— Нет, не мало… И я тоже соскучилась. — Марфутка вынула из кошелки рубашку, флагом развернула ее. — Леша! Смотри!
— Сама?
— Не все… Мама зашила, а я постирала и погладила. Погляди, ну все одно как новая!
— Молодец!
— Ну, пойдем.
— Куда?
— Как — куда? Вот чудак! К Олегу. Ты погляди, какой я вам обед принесла. Олег тоже голодный. А кто вам без меня носил обед?
Ленька не ответил. Не в обеде радость. Он был счастлив, что Марфутка снова была с ним. Не сговариваясь, молча взяли кошелку за ручки и побежали к сакману. Их заметил Олег и махал ярлыгой.
Глава XXX
Опустился вечер, травы шелестят…
Вечером Олег и Ленька попоили овец и от колодца направили их к стойлу. Наступила ночь.
На равнине темнело быстро. Месяц поднялся поздно. В сумеречном свете сакман двигался кучно, издали — огромная, раскинутая на траве полсть.
Сакманщики находились за день, изрядно устали. Шли не спеша, впереди овцы. Ярлыги за ненадобностью лежали на плечах. Ленька доказывал, что от усталости, особенно когда болят ноги, хорошо помогают стихи. Для этого надо вслух и как можно громче прочитать два или три стихотворения — и боль точно рукой снимает. Олег смеялся, не верил. Ленька же, задрав к небу голову, во весь голос читал: