— Что племянник поделывает?
— Непутёвый он. Мастерству никакому не научился. Дела себе достойного не выбрал. Летом грузчик на пристани, зимой — не ведаю. Я надоумил его на казачью службу в Сибирь завербоваться. Пообещал взять его с женой Татьянкой до Тобольска. Все сибиряки обычно службу свою с Тобольска начинают. Согласился Ивашка. Пообещал выправить для него документ в Сибирском приказе.
— Правильно поступил, Семён Иванович. Чем без определённых занятий по Устюгу болтаться, пусть твой Ивашка едет Сибирь осваивать.
Дежнёв вспомнил, что намеревался посетить Донской монастырь и отыскать там Корнея Кольчугина, теперь инока Кирилла, который был когда-то давно его сослуживцем по Тобольску.
— Занятная история с человеком приключилась, — сказал он и коротко рассказал о необычной судьбе Корнея-Кирилла.
— Разбойник с большой дороги, потом казак на сибирской службе и вдруг князь Белокритский. И на склоне лет инок.
— Не слышал о нём. А может, и слышал, да не обратил внимания. У меня свои интересы, усовские.
— Понятно. Ты торговый человек. Всё же послушай, — занятно. С отцом от опричнины Ивана Грозного на севере укрывался. Отец умер, а Корней стал гулящим человеком, назвавшись Кольчугиным.
— Любопытно. Я бы с тобой в Донской монастырь съездил на этого молодца взглянуть. Да не смогу никак — дел по горло.
— Расскажи, купец, как найти сей монастырь?
— Не утруждайся розысками. Мой возница свезёт тебя. Далековато от Остоженки обитель.
— Благодарствую.
Донской монастырь издалека привлекал внимание массивными, как у Кремля, зубчатыми стенами и башнями. Тяжёлой громадой высился пятиглавый собор. Здесь же, в стенах монастыря, размещались храмы поменьше, монашеские кельи, палаты настоятеля, окружённые фруктовым садом, и монастырское кладбище. Судя по каменным надгробиям, здесь предавали земле прах именитых людей.
Семён Иванович вошёл через ворота под арку надвратной башни и спросил привратника — где бы он нашёл брата Кирилла.
— Это какого же Кирилла? — недоумённо переспросил привратник. — Кажись, у нас два инока Кирилла...
— В миру он был Корней. Из князей он.
— Ах, этот? В келье он. На волю выходит редко. Всё больше молится. Вон там его келья, на первом этаже.
Привратник показал, где можно найти инока Кирилла.
В ссутулившемся худом человеке в старенькой рясе и спускавшимися ниже плеч седыми космами волос с трудом можно было узнать прежнего молодцеватого и статного красавца Корнея Кольчугина.
— Корнеюшка... Брат Кирилл, — окликнул его Дежнёв.
Монах глядел на вошедшего пустым, отрешённым взглядом.
— Узнаешь меня? Я Семейка Дежнёв.
— Дежнёв? — с трудом переспросил монах Кирилл.
— Дежнёв я, Семейка. Помнишь нашу службу в Тобольске?
— Семейка, Тобольск... Как же. Ты потом уехал куда-то далеко.
— Правильно, брат. Далеко-далеко уехал. Служил в Восточной Сибири. А ты стал писцом в воеводской канцелярии. Мне рассказывали. Привет тебе от Лександры, татарина, родича твоего.
— Какая он мне родня? Он татарин, я потомственный князь рюриковой крови.
— Виноват, оговорился. Не твой родственник, а супружницы твоей Зинаидушки.
— Не надо об этом. Зинаида приказала долго жить. Послал мне Бог за прегрешения мои тяжкие большие испытания. Нет у меня больше ни Зинаиды, ни деток.
Разговор получался тяжёлый, трудный. Монах отвечал и говорил неохотно, иногда вовсе отмалчивался. Что-то вспоминал, что-то не мог или не желал. Дежнёв вспомнил тобольского подьячего Веретенникова.
— Помнишь такого? Сидели в воеводской канцелярии за соседними столами. Он и рассказал про тебя, привет тебе велел передавать.
Должно быть, крепко обидел подьячий Веретенников самолюбивого писца. Взъерошился монах, как только услышал его имя.
— Не хочу знать такого, — резко отозвался инок Кирилл. — Чернильные душонки, хапуги. Все подьячие одним миром мазаны.
Монашествующий князь сам прервал беседу:
— Прервёмся, любезный. Мне молиться надо, поклоны отбивать. Принял обет — в день по две сотни поклонов. Грехи замаливаю. Грехов-то много накопилось — лопатой не выгребешь.
Расстались холодно, натянуто, без лобызаний. Корней-Кирилл не выказал радости от встречи со старым товарищем. В чём крылась причина? В одичании в стенах монастыря? В душевной чёрствости, пришедшей с годами, или внезапно пробудившемся княжеском высокомерии? Пристало ли потомственному Рюриковичу говорить на равных с поморским мужиком? Или это было следствием душевного срыва после всех мытарств и страданий, да ещё преждевременной смерти жены Зинаидушки? Семён Иванович задавал себе эти вопросы и не мог на них ответить — чужая душа, как говорят, потёмки. Поди разберись в ней.