Шервуд Андерсон
Семена
Это был человек небольшого роста, с бородой, очень нервный. Я помню, как сильно у него на шее напрягались жилы.
В течение ряда лет он пробовал лечить людей по методу, называемому психоанализом. Эта идея была страстью его жизни.
— Я приехал сюда отдохнуть, — уныло сказал он. — Что-то во мне износилось и состарилось, хотя тело мое не ощущает усталости. Я хочу радости. На несколько дней или недель я хотел бы забыть тех мужчин и женщин, с которыми я имел дело, и те воздействия, которые делают их больными.
В человеческом голосе бывает особая нотки, по которой вы можете распознать настоящую усталость. Эта нотка появляется тогда, когда человек всем сердцем и душой ищет пути, преследуя трудную мысль. Но вдруг он видит, что зашел в тупик. Что-то внутри него останавливается. Происходит небольшой взрыв. Человек разражается словами, и речь его подчас становится неразумной. Какие-то побочные токи его натуры, о которых он и не знал, выходят наружу, обретают свое выражение. В такие минуты человек начинает хвастать, употреблять громкие фразы и вообще ставит себя в глупое положение.
Так вот и доктор вдруг заговорил пронзительным голосом. Он вскочил со ступенек крыльца, на которых мы сидели и беседовали, и начал ходить взад и вперед.
— Вы — житель Запада. Вы жили вдали от людей. Вы сохранились, черт бы вас драл! А я вот нет… — Голос его зазвучал еще более пронзительно. — Я входил в чужие жизни. Я проникал под поверхность людских жизней. Особенно я изучал женщин наших, живущих в Америке.
— Вы любили их? — спросил я.
— Да, — ответил он. — Вы правы. Был грех. Но это единственный путь, чтобы докопаться до сути. Мне приходится обращаться к любви. Понятно вам? Это единственный путь. Любовь для меня должна быть отправной точкой.
Я начинал постигать всю глубину его усталости.
— Пойдем на озеро, выкупаемся, — предложил я.
— К черту купанье! Не хочу никакого благодушия! — объявил он. — Я хочу бегать и кричать. На время, на несколько часов, я хочу стать подобным мертвому листку, носимому ветром по этим холмам. У меня одно желание, и только одно, — почувствовать себя свободным.
Мы пошли с ним по пыльной проселочной дороге. Мне хотелось показать ему, что я его понимаю, и я решил выразить это по-своему. Когда он остановился и устремил на меня взгляд, я заговорил:
— Ну и умник же вы! — сказал я, — Вы собака, вывалявшаяся в падали, и, так как вы не совсем собака, вам не нравится запах своей собственной шкуры. — Мой голос, в свою очередь, зазвучал пронзительно. — Вы слепой глупец! — воскликнул я с раздражением. — Люди, подобные вам, — глупцы. Нельзя идти по этому пути. Людям не дано заглядывать глубоко в души других. — Я по-настоящему разгорячился. — Болезнь, которую вы пытаетесь лечить, — болезнь всеобщая. То, за что вы беретесь, невыполнимо. Глупец! Вы верите в то, что любовь можно понять?
Мы остановились посреди дороги и глядели друг на друга. Едва заметная усмешка играла в углах его рта. Он взял меня за плечо и слегка встряхнул.
— Какие мы умные! Как гладко у нас все выходит! — Он выплюнул эти слова, отвернулся и отошел немного в сторону. — Вы думаете, что понимаете, но вы не понимаете! — закричал он. — То, что, по-вашему, невыполнимо, на самом деле выполнимо. Вы — лгун! Говоря так определенно, вы не можете не утерять нечто тонкое и неуловимое. Вы теряете всю суть. Людские жизни — это молодые деревца в лесу. Их душат вьющиеся растения — старые мысли и убеждения, посаженные теми, кто давно умер. Меня самого оплели и душат эти растения. — Он рассмеялся горьким смехом. — Потому-то мне и хочется бегать и играть, — сказал он. — Я хочу быть листком, который ветер носит по холмам. Я ходу умереть и вновь родиться, а я лишь дерево, оплетенное вьющимися растениями и медленно умирающее. Скажу вам, я устал от жизни и хочу очиститься. Я — любитель, робко пытающийся проникнуть в чужие жизни, закончил он. — Я устал и хочу очиститься. Я весь оплетен чем-то крадущимся, ползучим.
Одна женщина из штата Айова приехала сюда, в Чикаго, и сняла комнату в западной части города. Ей было лет двадцать семь, и приехала она якобы затем, чтобы ознакомиться с новейшими методами преподавания музыки.
В том же доме жил молодой человек. Его комната выходила в длинный коридор второго этажа, а ее комната была напротив.
Что касается молодого человека, то он очень привлекателен. Он художник, но мне часто хотелось, чтобы он решил стать писателем. Он прекрасно рассказывает, но рисует не так уж блестяще.
Итак, женщина из Айовы поселилась в западной части Чикаго и по вечерам приходила домой. Она была похожа на тысячи других женщин, которых каждый день встречаешь на улице. Единственное, чем она выделялась среди других это небольшая хромота. Ее правая нога была немного деформирована, и женщина слегка припадала на нее. Три месяца прожила она в доме, где была единственной женщиной, кроме хозяйки, — и тогда мужчины, жившие в том же доме, начали проявлять к ней интерес.
Жильцы сходились в своем мнении о ней. Встречаясь в вестибюле, они останавливались, перешептывались и посмеивались.
— Ей нужен мужчина, — говорили они, подмигивая друг другу. — Может быть, она и сама этого не сознает, но ей нужен мужчина.
Тот, кто знает Чикаго и чикагских мужчин, подумает, что подобную потребность нетрудно удовлетворить. Я рассмеялся, когда мой приятель художник, которого зовут Ле-Рой, рассказал мне эту историю, но он не смеялся. Он покачал головой.
— Это было не так-то легко, — сказал он. — Если бы это было так просто, не о чем было бы и рассказывать.
Ле-Рой начал пояснять.
— Когда какой-нибудь мужчина пытался приблизиться к ней, она настораживалась. Мужчины улыбались и заговаривали с ней. Они приглашали ее то в театр, то в ресторан, но ничто не могло побудить ее хотя бы пройтись с мужчиной по улице. Она никогда не выходила из дому по вечерам. Когда кто-нибудь из мужчин останавливал ее в коридоре и пытался заговорить с ней, она опускала глаза и убегала в свою комнату. Раз молодому приказчику из мануфактурного магазина, жившему в том же доме, удалось посидеть с ней на крыльце.
Приказчик, сентиментальный малый, взял ее за руку. Она заплакала, а он испугался и вскочил. Положив руку ей на плечо, он хотел объясниться, но от его прикосновения она вся задрожала, охваченная ужасом.
«Не троньте меня! — закричала она. — Уберите руки!»
Услышав крик, на улице начали останавливаться прохожие. Приказчик испугался и убежал в свою комнату. Он запер дверь и стал прислушиваться.
«Это хитрость, — дрожащим голосом произнес он. — Она хочет устроить мне пакость. Я ничего ей не сделал. Это вышло случайно, да и что, собственно, было? Я только коснулся ее плеча».
Раз десять, быть может, Ле-Рой заводил со мной разговор об этой женщине из штата Айова, жившей в западной части Чикаго. Мужчины возненавидели ее. Не желая иметь с ними никакого дела, она, тем не менее, не оставляла их в покое. Разными способами она старалась вызвать их на ухаживание, когда же они откликались, она их отталкивала. Стоя голая в ванной, выходившей в коридор, где проходили мужчины! она оставляла дверь чуть приоткрытой. Иногда, войдя в гостиную нижнего этажа, когда там находилась мужчины, она, не говоря ни слова, бросалась на диван и лежала перед ними с полуоткрытым ртом, с устремленными в потолок глазами. Все ее физическое существо, казалось, чего-то ждало. Она как бы наполняла собой всю комнату. Мужчины делали вид, что ничего не замечают. Они громко разговаривали. Имя овладевало смущение, и один за другим они потихоньку ускользали из гостиной.
Однажды — это было вечером — женщине предложили оставить дом. Кто-то из мужчин, быть может приказчик, поговорил с хозяйкой, и она немедленно приняла меры.