— А вот ты, макака французская, лучше бы заткнулась! Что за наглость, — заглушили его воплями остальные короли. — В побегах ты, шут, разбираешься! Такой ведь позор для Речи Посполитой, что король сбежал[168]…
— Интерес мой в том был! — взвизгнул Валуа. — Потому-то и сбежал! Уже вижу, как бы вы в моей ситуации поступили. Но я хотел вернуться…
Тут начался сплошной бардак, один король на другого начал наскакивать и орать. Ты посчитал, что это самый подходящий момент прорваться к двери, и начал стрелять вслепую: отстрелил голову Ягелле (АММО: 10), выяснил, что патронов в револьверчике уже нет, а заряжать времени не было, к счастью, на стенах висела куча сабель, щитов, пик, копий; так что схватил первое попавшееся под руку, то была карабеля[169], сделал несколько пробных замахов — и пошел рубить по всей честной монаршей компашке, сплеча — по башке Зигмунту Августу, по зигмунтовской роже, Станиславу Лещинскому в лоб, и трах, и хрясь, и ёб, и ба-бах, и…
4. Вельзевул
…и тут загорелся свет, а ты стоял с карабелей в руке посреди гипсовых обломков. На полу валялись дешевые, кичевые, отлитые из гипса головы Ягеллы, Собеского и Корибута, Зигмунта Августа и Зигмунта Третьего; тела белые, разбитые на кусочки, тут рука со скипетром, там нога. Остальные королевские скульптуры еще стояли, разве что шатались. Все они выглядели так, словно их купили на распродаже в каком-то сетевом магазине стройматериалов.
Но Цезарий Жак, что стоял в двери, и в котором ты узнал пана Иеронима Лыцора, плакался над ними так, словно их создал своим резцом сам Фидий.
— Ах! — заламывал он руки. — Мои короли! Мои ваши величества! Мой сонм королей и повелителей Польши!
Из-за его спины в помещение втиснулись три збуйцержа. В идиотских шлемах и туниках, напяленных на куртки с капюшонами, они были похожи на скинхедов на бале-маскараде. Они подбежали к тебе, и один из них со сплющенным, похоже, сломанным носом, приложил тебе по башке так, что только джингл беллз, джингл беллз…
Шлеп, шлеп.
Ты открыл глаза.
По твоему лицу своей пухлой ручкой хлопал Цезарий Жак с усами, в котором ты распознал Лыцора.
Шлеп, шлеп.
— И что же это ты, сударь, натворил то, — вздохнул Лыцор. — Это ж ты, курва, мил'с'дарек, насрал, прошу прощения, на всю кучу. Ну ты, сударь, и насрал же.
И он поглядел на тебя прямо-таки опечаленно и нежно, после чего взорвался:
— Да я с твоей спины ремни прикажу нарезать! На кол тебя насажу, курва, туда-сюда и назад; колесом тебя, бестолковку, поломаю; сострадания и на грош не ожидай! Ой, лелю-полелю, герр готт!
А ты повел — признайся честно — довольно-таки перепугано, как для веджмина — взглядом по сторонам.
Королей-обманок, по счастью, уже не было. Но, так или иначе, лучше ситуация не сделалась. Ты сидел в автомобиле, на заднем сидении. По эмблеме на руле узнал, что это мерседес. Башка у тебя раскалывалась так, что хоть караул кричи. На лбу, и ты это прекрасно чувствовал, набухала здоровенная шишка. Ты пощупал карман, в котором был револьвер. Карман был пуст. А счастьем в несчастье было то, что вы ехали по Семерке, причем, на север. Так что, по крайней мере — теоретически, ты приближался к собственной цели.
С одной твоей стороны сидел Иероним Лыцор, взбешенный, как тысяча чертей. С другой стороны находился збуйцерж или какой-то там марчин-качок в дебильной каске на голове, старой такой мотоциклетной, типа «яйцо», выкрашенной серебрянкой и с приделанными по бокам маленькими рожками. Туника была в пятнах соуса, на первый взгляд: от хот-дога, горчица-кетчуп. А спереди сидело еще двое.
— И что это все вы так въелись, — поднял глаза горé Лыцор, — на тот мой Старопольский Укрепленный Замок. Все. Вся ваша, курва-мать, клика. Журналюги ежедневно приезжали — приказал гнать к чертовой матери. Мог бы и собаками потравить, но и пульку или дробью впиндюрить тоже, поскольку разрешение на винтарь, позвольте-ка, тоже имеется. Какие-то клоуны из организации чего-то-там-чего-то-там защиты общественного пространства. Снимки снимали, в этом своем Интернете размещали, и все на посмешище, ради издевки, лишь бы только унизить и с дерьмом смешать. Так я и подумать о таком не мог! Чтобы вот так! Чтобы ненависти столько! Чтобы огнем палить! А я же ведь только Польшу нашу, историю нашу почитать желаю! Предков наших! Тридицию! И вот чем тебе, говнюк, традиция мешала? Мешает она тебе, а? Ёбни-ка его, Мачек!
— Слушаюсь, пан Ирек!
И збуйцерж Мачек, не имея, правда, возможности хорошенько размахнуться, врезал тебе по щеке раскрытой ладонью. И даже особенно больно не было.
168
(…) Генрих (…) после многочисленных встреч, приемов и бесед 24.01.1574 г. вступил на территорию Польши. Его сопровождала свита из 1200 человек. 18.02. он въехал в Краков. «146-дневное правление», если вести отсчет от момента пересечения границы, началось длинным рядом пиров и пышных церемониальных действ (похороны последнего короля; благословение на престол и коронование Генриха 21.02). Однако с самого начала оно осложнилось проблемами, связанными с особым, подтвержденным конституцией, положением и менталитетом польской аристократии. Генрих лавировал, как умел, выказывал гибкость и дипломатические способности, однако твердо решил ни под каким видом не жениться на 48-летней некрасивой принцессе Анне, сестре его предшественника.
Политические распри в Сенате и парламенте, стремившихся еще сильнее сковать королевскую власть, а также вопрос о женитьбе основательно отравили ему его польское царствование. Он никак не мог примириться с этим «республиканским королевством, открыто исповедовавшим принцип анархии». Но к середине мая, к радости и удивлению его подданных, Генрих, казалось, совершенно переменился. Теперь он одевался на польский манер, говорил гордым аристократам комплименты и выражал желание научиться пить, как они, пиво и танцевать полонез; он даже вполне дружелюбно общался со старой девой принцессой Анной — но все это был обман, он просто хотел успокоить поляков.
О смерти своего брата Генрих узнал утром 14.06.1574 г. во время встречи с императором Максимилианом II. В тот же день к нему прибыли два посла из Франции: один — с длинным письмом от Екатерины, принявшей регентство для Генриха, она просила его подтвердить свою позицию и немедленно возвращаться во Францию. Генрих не терзался сомнениями: «Франция и Вы, матушка, важнее Польши», — писал он матери несколько дней спустя.
Свой побег из нелюбимого королевства Генрих подготовил с замечательной ловкостью. Четыре дня он делал вид, что предоставляет регентство Екатерине и, возможно, назначит во Франции вице-короля. Но 18.06, глубокой ночью, он с горсткой приближенных тайно покинул Краков. Путь маленького отряда, ехавшего верхом, часто лежал по бездорожью, по малознакомой местности, но отрыв от преследователей был достаточным. Только после того как близ Аушвитца проехали австрийскую границу, графу Тенчинскому, старшему камергеру, шесть часов назад проводившему короля в опочивальню, удалось настичь беглецов. http://www.world-history.ru/persons_about/1915.html
169
Карабе́ля, карабела (польск. Karabela) — тип сабли, в частности имевший распространение среди польской шляхты в XVII–XVIII веках. Основным отличием карабелы является рукоять в форме «орлиной головы», с загнутым вниз набалдашником. Эфес характеризовался обычной сабельной крестовиной с шаровидными утолщениями на концах, прото-образцы которых известны ещё с XII–XIII века. Такой тип не является исключительно польским. Похожие сабли применялись в разных странах — включая Русь, Молдавию, Балканы, Кавказ. В Польшу этот тип, вероятно, попал из Турции.
Польские карабели отличались конструкцией рукояти, что делало их удобными для фехтования и круговых ударов. В других же странах такие сабли использовались, преимущественно, конницей. Нередко атрибутами польской знати были декоративные, богато украшенные карабели. — Википедия.