— А что здесь, курва, происходит?
— А тебе, курва, какое дело, хуй моржовый? — накачанные тайгером парни скалят клыки, уже пыжатся, уже всю свою вульгарность обращают в твою сторону, уже строят из себя презирающих все и вся крутых молодцев — но того, в куртке, отпустили.
— Запрыгивай! — кричишь ты тому.
А ему два раза повторять было не надо. Сорвался с места и побежал, хотя за ним и не гнались, спустили все на тормозах, разве что засвистели, заулюлюкали, матами стали обкладывать. Только ты уже их не слышал, потому что вы тронулись.
— Спасибо, — произнес парень по-польски с настолько очевидным немецким акцентом, что с тем же успехом мог сказать «хэндэ хох». — Меня зовут Тобиас. Тоби.
— Павел, — ответил ты. — Привет, Тоби.
— Привет, Павел, — осмехнулся он.
Красота его была настолько германской, что ты даже удивился тому, что не врубился сразу. Лицо удлиненное, практически полное отсутствие скул. Ну, не то, чтобы он был из Reichsrassenamt, но вы понимаете.
Ты выехал из городка на Семерку.
— Чего они от тебя хотели? — спросил ты, как будто бы это не было и так понятно, а немец только улыбался. Ты тоже улыбнулся.
— И что? — спросил ты. — Вот так себе по Польше и ездишь?
— Вот так себе и езжу, — кивнул тот. — А ты?
— И я.
— А ты куда ездишь?
Ты показал пальцем направление прямо перед собой.
— А ты?
— Пойдет, — кивнул головой немец.
Перед тобой ехал черный «опель инсигния». Ты напряг зрение, чтобы проверить, а нет ли сзади светового транспаранта с надписью «СТОП». Похоже, что не было. Ты рискнул и обогнал. Глянул — какой-то мужичок в белой сорочке, пиджак рядом висит на плечиках. Никакая не полиция, какой-то яппи возвращается в Варшаву из родимых сторон. Из, скажем, Рацлавиц, где плачущие вербы, и старая заправка, где старый сотрудник плачется, что жить стало тяжело, что никто не заезжает заправляться, и где стоит памятник битве под Рацлавицами посреди распаханного поля, к которому можно подойти по чему-то среднему между насыпью и межой. Или, скажем, из Мехова, огни которого, видимые ночью сверху, похожи на огни крупного города, и вообще — ночной вид на Мехов сверху, это Третье Чудо Семерки, но когда человек вспомнит, как оно все выглядит по-настоящему, то его тут же охватывает синяя польская печаль, которая запускает клыки в душу. Потому что Мехов ночью столь же обманчив, как Бомбей — там тоже издалека виден горизонт, небоскребы и шик-блеск-красота, только все это, все те «дворцы высотные и хрустальные» погружены в такую нищету и клоповники, которых свет не видал.
Вида Мехова ночью (да еще и сверху, кроме отдельных зданий) не нашлось. Но и этот закат хорош!
И как все это выглядит без художественных эффектов и фильтров http://www.miechow.eu/miasto-i-gmina/informacje/
— Откуда ты так хорошо знаешь польский? — задал ты обязательный вопрос, который задают иностранцу, который неплохо знает польский язык. Ведь поляки прекрасно знают: для того, чтобы хорошо знать польский, нужна очень хорошая причина. Это не тот язык, который кто-либо захотел бы выучить от нечего делать.
— В каком-то смысле, я поляк, — сообщил Тоби. — Мать полька, — пояснил он.
— Угу.
— Я — журналист, — сообщил Тоби.
— О-о, я тоже.
— И специализируюсь на Польше. А ты?
— Я, — ответил ты, — вообще-то на Центральной Европе, Восточной Европе.
— То есть, и на Польше тоже.
— Ну, не сильно.
— То есть как, — спросил он, — разве Польша не является Восточной Европой? Прошу прощения, — усмехнулся он, — Центральной?
— Является. Только я занимаюсь тем, что за рубежом.
— Интересно, — ответил он. — Тогда для тебя отсутствие Польши довольно сильно искажает перспективу всей Центрально-Восточной Европы. Ведь это, понимаешь, страна важная.
— А ты почему именно Польшей. Из-за матери?
— Ну, мать. И язык знал. Во-вторых, нравится мне к вам, к нам, приезжать. По душе мне этот…
— Кавардак, — подсказал ты. — Картина разрушения.