— Да. Но, точнее, нет. Разрушение было когда-то. Теперь здесь картина хаоса.
— Хаос — это тоже уничтожение.
— Ну ладно. Езжу я с рюкзаком. На автобусах, на поездах. Был в Швебодзине, в Лихени, в Лодзи. Смешно вы тут живете.
Воцарилась тишина. Ты включил радио.
— Передаем из Бранева, из местности, расположенной неподалеку от российской границы, — сообщил приемник. — Можно наблюдать необычное движение и возбуждение. Некоторые решают покинуть город…
Ты выключил радио.
— Не боишься? — спросил ты.
— Понятное дело, боюсь. Но чем больше человек боится, тем больше ему нужно отваги, чтобы не струсить. Знаешь, — усмехнулся Тоби, — в каком-то смысле Польше было бы выгодно побыть завоеванной. Общий принцип тут такой, что о Польше в мире хорошо говорят исключительно тогда, когда ее нет, или когда она не свободна.
— И сейчас тоже?
— Ну, — сказал Тоби, — если кто-то из поляков надеется, будто бы кто-то на Западе будет в первую очередь видеть в нем человека, а лишь потом поляка, то он ошибается. Я их знаю, они считают, будто бы я один из них. И знаю их мысли.
— А разве ты не один из них?
— Из них. Но еще я и поляк.
— И как это проявляется? Бытие поляком?
— Мне нравится быть тут, — ответил он, подумав.
— Но не жить.
— А почему, собственно?
— Это ты меня, — рассмеялся ты, — спрашиваешь?
— А почему ты тогда не советуешь перебраться сюда?
— А с чего ты взял, будто я стану отсоветовать?
— Знаю.
— Потому что у этой страны нет формы. И оно как-то мешает. Но я не буду отсоветовать.
— Это правда, что нет формы, — сказал Тобиас. — Ну что же. — Он развалился на сидении, наверное бессознательно, в его голосе появился преподавательский тон. — Здесь одновременно осуществляется экономический прогресс и цивилизационный крах. Потому-то эта страна и такая увлекательная. Тут вроде как постапокалипсис, как в «Мэд Мэксе». По окутанным дымом развалинам цивилизации ездят автомобили из целой Европы, строится много чего — только все это примитивное и грубое, без склада и лада. По-варварски. Или памятники. Погляди, к примеру, на эти скульптуры Иоанна-Павла II. Здесь у меня, — вынул он мобильный телефон, — собрание снимков наиболее красивых из них. Как увижу, всегда снимаю. Потом показываю коллегам в Германии. И, представь себе, они не в состоянии понять, что рядом с их страной, что ни говори, одной из самых развитых во всем мире, находится государство, практикующее столь примитивный тотемизм. Ведь это выглядит точно так же, как и упадок римского искусства во времена, когда к власти пришли христиане. Которые ведь должны были доставать старых добрых римских мещан точно так же, как нас теперь достают талибы, хе-хе.
Радио играло «Квин». Там всегда, когда совсем уже нечего играть, так запускают «Квин».
— Все это не потому, что упадок, — сказал ты через какое-то время. — То есть — и это тоже, но еще и потому, что народ начал делать свои вещи. Возводить снизу вверх. А раньше все было по плану, вот потому народ и не слишком заявлял того, на что он способен. Народу нельзя было.
Тоби глянул на тебя с удивлением.
— Но ведь ему и дальше не должно быть разрешено, — сказал он. — Пока не научится. Как у нас. В противном случае, любое пространство превратится в мусорную свалку.
— А Кройцберг? — сказал ты единственное, что пришло тебе в голову[196].
— А что Кройцберг? Контролируемая попытка хаоса в германском порядке? Убежище от тоталитарной по сути своей попытки немецкой всеохватности. Немцы в версии хипстер-панк-бунтарь без причины. Все работает супер-пупер, плиточка новенькая, асфальтик первый класс, но на стенах громадные такие и злые граффити, ой-ой-ой, такой большой бунт, такие взбунтовавшиеся берлинцы. Если бы они и вправду хотели хаоса, тогда, курва, приехали бы в Польшу, а не сидели в том юзер-френдли-ребел-зоун-булшите[197].
— Холера! — воскликнул ты, поглядев на показатель топлива. — Похоже, придется нам выйти.
— Это почему? — с беспокойством посмотрел на тебя Тоби.
«Нифига, пускай поволнуется».
— Потому что бензин заканчивается, — сказал ты.
Тоби глянул на тебя так, как только немец способен глядеть на поляка, который желает наколоть его на бабло — с легким сожалением, с легким упреком, но и легким весельем.
— Хочешь, чтобы я заплатил?
А ты поглядел на него так, как только поляк способен поглядеть на немца, которому до сих пор кажется, будто бы для всех поляков он является одним громадным жирным банкнотом с надписью цвай хундерт ойго с одной стороны, и контуром той части Евразии, которой удалось добраться до статуса отдельного континента, с другой. С легким весельем, легким упреком и легким сожалением.