Баяй устроился в кресле у камина. Жестом руки пригласил присесть в кресле рядом. Я уселся.
— Закурить можно? — спросил я.
— Да кури себе, — ответил он.
Я вытащил из кармана пачку. Пустая.
— Где у тебя мусорная корзинка? — спросил я его, демонстративно сминая пачку в ладони.
— А ты где?
— Чего?
— Где находишься, спрашиваю.
— Ну, — ответил я, — у тебя.
— Но где?
— Ну… в блочном доме.
— Так где? В какой стране?
— Ну… в Польше.
— Ну вот. Тогда в кухне, под мойкой.
Я спрятал смятую пачку в карман.
— Ну что, — сказал я. — Слушаю.
— Это я тебя слушаю, — сказал Баяй.
— Зачем ты меня сюда привез?
— Потому что ты хотел.
— Я хотел?
— Если бы не хотел, сюда бы не попал.
— Ты кто такой?
— Я тот, кем ты желаешь, чтобы я был.
— Слушай, — не сдержался ты. — Говори лучше нормально, по-людски, как человек, и скажи, в чем тут дело.
— Спокуха, скажу, — ответил он и протянул руку за диван. Оттуда вытащил бутылку водки, две рюмки и банку огурцов. — В конце концов, за этим ты сюда и пришел. Как и все.
Он протянул руку еще раз и вытащил две пачки мальборо. Одну бросил мне.
— Держи, — сказал он. — Если желаешь, имеются трубки.
— А пепельница?
— Открой огурцы и бычкуй в крышку.
— Я тебе все объясню, — говорил он. Вы разговаривали у открытого окна. Бутылка, уже хорошенько потребленная, стояла на подоконнике. Откуда-то взялись какие-то блюдца, вилочки, тарелки, нарезка, какие-то яйца с майонезом, какая-то селедочка, овощной салат с вечным майонезом; ты понятия не имел, откуда, но оно все было. — Я все тебе объясню. Польша должна высвободиться, прежде всего, от того, что имеет вот, — и он постучал себя пальцем по лбу, — тут.
— То есть, от чего? — икнул я и затянулся сигаретой.
— У Польши запутаны мозги. И это… и это… — говорил он. — Это самая подлая цепь на свете. Такая, за которой сам приглядываешь, понял?
— Нет.
— Чтобы сбросить кандалы неверного мышления о себе самой. Польша, — нацелил он в меня огурцом, — обязана знать, откуда она пришла. Знать свою истинную историю. Не бояться не только того, чтобы принять в сознание то, что является избранным народом, но и провозглашать эту истину по всему свету.
— Ага, — сказал ты, разливая. — И это и есть та самая великая тайна, за которой все, якобы, идут к тебе в паломничество? Супер!
— Польша, — сказал Баяй, беря рюмку, — это определенная идея, а идею можно формировать так, как тебе хочется. Твое здоровье!
Мы выпили, закусили огурцом. Баяй налил еще себе колы в стакан, запил.
— Мне прямо блевать хочется, — сказал он, — когда слышу, будто бы Польша — это мост между Западом и Востоком. Польша не является ни Западом, ни Востоком, и никаким, курва, не мостом. И ни Севером, и ни Югом. Никаким, понимаешь, помостом между ними, никакими воротами. Польша — это центр. Да, да, — повторил он, прикуривая. — Польша является центром. Золотым центром.
— И что это значит?
— Польша не является ни тиранической, варварской, примитивной культурой суши — как туранская[221] Россия, словно вся та монгольско-турецкая степь, но и не коварной, циничной и испорченной культурой моря. Она находится между ними. Это здоровая исходная точка, от которой лишь затем отрастают в правую и левую стороны карикатуры, искажения, преувеличения.
— Тогда, тем не менее, — парировал я, — она, все же, является помостом.
— Да нет же. Это все равно, что говорить, будто бы центристское правительство является помостом между нацистами-правыми и коммунистами-левыми. Помост — это место встречи, пассивная платформа, а центр — это уже сосредоточие власти. То есть, мы и действительно стали чем-то таким, пассивным мостом, с тех пор, как нас лишили собственной воли. И с той поры, действительно, на нашем мосту сталкивается та долбаная культура моря с не менее долбаной культурой степи. Одна либеральная до дегенерации, вторая же — тираническая и жестокая. Вот это вот постоянное называние нас помостом — это символическое насилие, постоянное тыкание нас мордой в дерьмо. Это чтобы мы не забывали, кем должны быть, какова наша роль. Чокнемся.
221
Иранский эпос разделяет иранский мир на собственно Иран, как правило, идентифицируемый с Иранским нагорьем, и Туран, севернее Амударьи, примерно соответствующий нынешней Центральной Азии. Эпический Иран — это страна мировых царств; а Туран — это земля варваров. Иногда на основании лексического сходства ассоциируют Туран и тюрок (турок). — Википедия.