Мы выпили.
— Польша же лежит точнехонько посредине. — продолжил он, — и она является идеальным равновесием между Востоком и Западом, Севером и Югом, но она не активна. Она отключена. И это является громадной трагедией для всего мира, что его естественный центр им не управляет, но по этой причине миром управляют его крайности: море или суша, Восток или Запад, коммунисты или нацисты. А не умеренный, мудрый, спокойный центр. Справедливый судья, язычок весов. И вот именно это, — заявил Баяй, — мы и отстроим. Миру необходимо вернуть стабильность. Порядок. И только мы способны это сделать. Польша объединяет в себе все культуры северного полушария, те культуры, которые придают тон всему миру: Востоку и Западу, и Польша стремится воцариться над ними. Заметь — воцариться, но не грубо поглотить, к чему стремится Восток или обманным путем, подло, по-змеиному сделать зависимым от себя, к чему стремится Запад. Мы же стремимся к мудрому, зрелому правлению. К общности, основанной на прагматичных интересах. Как в Речи Посполитой. А реализованная польская идея — это Корона Речи Посполитой. Корона, висящая над всем миром. Во всяком случае, над той его частью, над которой висеть стоит.
Мне страшно хотелось рассмеяться, но тут от водки привязалась икота.
— Но ведь Речь Посполитая, ик, — сказал я, — так и не смогла, ик, создать собственную цивилизацию, способную воцариться над Западом и Востоком. Наоборот, всегда она была государством, носящим в себе зародыши упадка, ик. Она была слишком слабой, слишком испорченной, слишком пустой в средине, слишком уж расползшейся…
Баяй поднял палец.
— А вот тут ты ошибаешься. Была. Хотя только несколько последних столетий. Польша, — сообщил он, — является жертвой громадного заговора. Величайшего заговора в истории. Крестоносного Согласия.
Я разлил по рюмкам.
— Какого?
— Если говорить коротко, — сказал Баяй, — то тысячу лет назад нам свернули шею.
— Чего? В самом начале существования Польши? Твое здоровье.
Тот усмехнулся.
— Дело в том, что к тому времени Польша существовала уже несколько тысяч лет. Крещение было ее концом, но никак не началом.
— А по-польски разговаривали первые люди на Земле, — саркастически заметил я.
— Именно, — ответил Баяй и вытащил из кармана блузы кисет с зелененькой марихуаной и черную, обожженную трубку. — Закурим?
— Про хеттов[222] слышал? — спросил Баяй. — Так это мы.
— Я и ты?
— Это тоже, — качнул головой черный князь, — но и все они.
Я поглядел в окно. Если раньше в нем были видны лишь зеленые холмы в оранжевом тумане, то сейчас я увидел там громадный город, мегаполис со светлыми стенами и темными крышами, роящийся и жужжащий, чуть ли не булькающий от распиравшей его жизненной энергии — но на всем этом булькании никакая пена не откладывалась, я чувствовал, что это было правильное кипение, как жужжание пчел в улье. Не было в этом булькании ни хрипа, ни стона, ни умоляющих ноток, ни крика.
— Ну чего, врубаешься? — прибавил Баяй, заметив, что я засмотрелся. — Поляки, понимаешь.
Я пытался сфокусироваться хоть на какой-нибудь мелочи в этом городе, какой угодно, но не мог. Все расплывалось, точно так же, как и фамилии на могилах.
— Так вон то, — указал я на город, — это хетты или поляки?
— Это символический город, иллюстрация, — махнул тот рассерженно рукой, и город исчез. — Как бы что-то стоковое. Но это неважно, возвращаясь к теме, мы пришли сюда, в это место, где находимся…
— На Семерку…
— …ну да, с Ближнего Востока. Из колыбели цивилизаций.
— Вавель, Вавилон — одно и то же, — кивнул ты понимающе.
— Они имеют друг с другом гораздо больше общего, чем ты думаешь. Хетты — это первые известные индоевропейцы. Многое указывает на то, что польский язык является наиболее приближенным к хеттскому языку. А поляки с хеттами родственны по крови.
— И что, конкретно, об этом говорит?
— Проведенные лингвистические исследования. И генетические.
— А кто их проводил?
— Ну, блин, кто? Ученые, — ответил Баяй и набил трубку.
— Какие ученые?
— Мне тебе фамилии перечислить. Один черт, ты их не знаешь. Пошли со мной. Только забери бутылку. И колу с трубками.
Мы вошли в какой-то коридор, похожий на чердачный проход между лестничными клетками. Стены были покрашены масляной краской цвета кофе с молоком; повсюду торчащие из штукатурки оголенные провода, выжженные сигаретами буквы: HWDP[223], ХУЙ и CHUJ. Мы дошли до лесенки, ведущей на самую крышу. В каждом польском крупноблочном доме лаз на крышу вечно закрыт на висячий замок. Подобный висячий замок многократно заканчивал мои приключения, сны и мечтания, чаще всего — по пьянке. Но вот здесь никакого висячего замка не было. Баяй поднялся по лесенке и толкнул крышку люка. Но над ней не было темно-синего или — как сейчас — оранжевого неба. Было черно. Баяй сунул в эту черноту руку и начал наощупь выискивать. Нащупал выключатель. Я увидал внутреннюю часть башни с крутыми, узкими ступенями. Без перил, как чаще всего бывает в башнях. Я частенько задумывался: вот как это было жить в средние века и страдать страхом высоты. Перейти с лесенки на эти крутые ступеньки тоже не было легко — нужны были руки, чтобы придерживаться за камни. Я сунул водку в карман, а колу за пазуху, и только так каким-то образом вылез за Баяем.
223
Аббревиатура вульгарного выражения chuj w dupę policji. — «хуй в сраку полиции». Лингвистическое примечание: в польском языке звук «х» можно письменно передать буквой «h» и буквосочетанием «ch». — Прим. перевод.