— Правильно, Бельфегор, — сказал ты, глядя на меня, сидящего на заднем сидении черного опеля инсигнии. — ай все это идет к чертовой матери. До самого конца. От Хеля[268] до Силезии. От Татр до Балтики[269].
— Угу, — сказал и я. — Пускай идет к черту.
— Но в этом нет смысла, — сказал ты.
— Ну да, — сказал я. — Смысла нету.
— Здесь все это кончается, — сказал ты. — В этой черной дыре бублика, посреди всей этой грубой, простейшей тривиальности, забросанной неудачными подделками под реальность, в которой никто не желает жить, и в которой необходимо насильно заверять будто бы какой-то смысл существует.
— Пущай кончится, — сказал я.
— Потому что единственным способом сбежать от этой страны — это эффектно расхуяриться. Или позволить себя расхуярить, — сказал ты.
— Так оно, видишь ли, и есть, — вздохнул я, изображая безразличие, с нетерпением глядя на твои руки на руле и глядя на цифры «сто восемьдесят» на спидометре и ожидая твоего незначительного, самого мельчайшего движения руки. Вот только рука у тебя даже не дрогнула.
Вы проезжали очередное кладбище, окруженное уже даже не бетонными плитами забора, а выгнутой проволочной сеткой. Все было залито мерцающим, бело-оранжевым светом лампадок — и во все стороны торчали черные, растопыренные ветви, в которых ворочалась Луна. Огромная и тоже оранжевая. Военная. И в свете этих кладбищенских лампадок даже мусор домов-параллелепипедов из пустотелого кирпича, даже мусорные ящики, блюющие осколками цветного стекла и плюющиеся полиэтиленовыми пакетами, выглядели так, что ты поёжился.
И вдруг, курва, совершенно неожиданно, изменник, ты нажал на тормоз.
И хамски вывернул, на все сто восемьдесят — против движения. Водители трубили, но каким-то чудом объезжали. На миллиметр, на сантиметр. А ты поехал по шоссе номер семь против общего движения. На Радом, на Краков, на юг.
Тебе яростно дудели, съезжали с дороги, и ты слышал их затихающие клаксоны, видел, как открытыми ладонями они стучат себе по лбу за лобовыми стеклами своих автомобилей, но выглядели они, скорее, взбешенными, чем изумленными. Война, чему тут удивляться. Все может случиться.
А ты возвращался по девицу из Вильно.
Но в том самом месте, где она выскочила из твоей инсигнии, стояла фура с российскими таблицами, когда же ты к ней подъехал, она как раз тронулась, а ты остановился поперек дороги среди воя клаксонов. Ты подождал, пока поток машин сделается чуточку пореже, и снова развернулся, двумя колесами въезжая на обочину, и отправился за ней.
— Эй, вильнючка[270]! — сказал ты вслух. — Погоди. Я извиняюсь. Подожди!
Ты догнал фуру и начал трубить ей.
— Ты чего, курва, творишь? — спросил я, хотя и знал, что ты меня не слышишь.
Водитель фуры поглядел на тебя сверху, у него были мясистые губы и широкий лоб, на голове жокейская шапочка, которая должна была сильно жать, и перепуганные глаза. Ты показывал ему, чтобы он остановился, чтобы съехал на обочину, а он вообще перестал на тебя глядеть и пытался ускорить. И давил на газ, долбаный водила долбаной русской фуры, а ты рассуждал о том, что у него, суки, нет ограничителя скорости до девяноста километров в час, вот как, падлюка, думал ты, насмехается он над законами ЕС.
268
Хе́льская коса́ (полуостров Хель, коса Межея-Хельска; польск. Mierzeja Helska, кашубск. Hélskô Sztremlëzna, нем. Halbinsel Hela или Putziger Nehrung) — песчаная коса на побережье Балтийского моря. Длина косы составляет 33 км, ширина варьируется от 300 метров до 3 километров. Хельская коса отделяет Пуцкий залив (западная часть Гданьской бухты) от Балтийского моря. — Википедия. Другими словами: самая северная точка Польши. — Прим. перевод.
269
Небольшая вольность переводчика. В оригинале: «От моря до Татр». Но в далекие 60-е и 70-е годы ХХ века была на радио такая передача «От Татр до Балтики», в которой, раз в две недели за полчаса нам рассказывали о жизни в Польше. Иногда давали даже фрагменты популярных польских песен в исполнении Марыли Родович или там «Но То Цо»… — Прим. перевод.