Она пренебрегла моей неприязнью. Не согласилась она и на нейтралитет. Она добивалась, чтобы я обязательно приходил по воскресеньям и праздникам, и с первых же дней научилась обвиняюще произносить: «Отец ждал, отец нервничал». И вообще в наших отношениях с отцом она постепенно почти полностью заслонила отца, словно взяла на себя заботу о его симпатиях и антипатиях и как-то углубила и обострила их. Она возродила старую заглохшую за давностью лет — среди которых пять лет войны! — ссору отца с моей матерью, довела до ссоры довольно обычную «коммунальную» холодность между отцом и соседями. Ее желчная худоба, ее претензия на молодость поначалу казались мне следствием долгих лет одиночества, послевоенной бедности, но потом я стал думать, что Асю Александровну просто сжигает гордость.
— Ты же знаешь, — сказал мне как-то двоюродный брат, — ее первый муж был важной фигурой. Председатель горисполкома… — и он назвал один из крупнейших городов на Украине, — она у него секретаршей была, а потом стала женой. Он был лет на двадцать старше ее. Умер во время войны.
В пятьдесят третьем году я ушел из института. Именно тогда, как мне казалось, мы окончательно разошлись с отцом. Отец яростно осудил меня, и когда мне пришлось уехать из города, я не пришел к нему прощаться и два года ничего ему не писал. Вернувшись в город, я тоже долго к нему не ходил, пока случайно не узнал, что он в больнице, что новый приступ его тяжелой болезни лекарствами погасить не удалось — то, что последние годы висело над ним постоянной угрозой, свершилось: ему отняли ноги.
…Хирургическое отделение напоминало госпиталь военного времени; в коридоре было людно и шумно, а я ступал на цыпочках, отсчитывал номера на дверях палат и облегченно вздрагивал — еще не та, еще не эта! Номер на дверях палаты отца я не успел разглядеть — заметил в комнате Асю Александровну. Она кивнула мне: «Здесь», я вошел и сразу же увидел глаза отца. Господи, какие это были глаза! Будто их калили, калили и перекалили! Они были черные, хотя от природы отец голубоглаз, и неподвижные. Я шел к нему через палату, а он следил за мной своими налитыми чернотой, неподвижными глазами, словно собирался крикнуть: «Да как ты после всего смеешь!» Но когда я остановился рядом с ним, он терпеливо и вяло — ему это было трудно — разделил сморщенные, подгоревшие губы и сказал, будто прощая мне то, что я с ним сделал:
— Ничего.
И закрыл глаза.
— Идемте, — шепотом сказала Ася Александровна. — Ему нельзя волноваться.
Мы вышли в коридор, и она расправилась, оживилась — должно быть, отсидела себе и ноги, и поясницу, и плечи. Даже халат на ней расправился и стал франтоватым.
— Вы давно в городе?
Я сказал, что скоро две недели.
— А я слышала, что вы уже месяц здесь, — уличила она меня.
Впрочем, больше явить она не стала. Она была рада мне, рада пройти по коридору, размяться. Она рассказывала, как это началось, как она добивалась, чтобы ей разрешили жить в больнице. Разрешения ей такого, конечно, не дали, никому не дают, но вот уже целый месяц закрывают глаза на то, что она здесь днем и ночью.
— Нельзя ли нанять сиделку? — предложил я.
— Сиделку! — возмутилась Ася Александровна — Отец ночью придет в себя, а рядом чужой. И в палате ко мне привыкли. Сестру не дозовешься, а я всегда рядом. Да и вообще ко мне тут привыкли. Даже обед стали приносить на меня. А отдохнуть захочу — вы меня смените. Так? — И она испытующе посмотрела на меня.
Странное у меня было ощущение. Всегда упорно, даже назойливо молодившаяся Ася Александровна, несомненно, помолодела. И двигалась она быстро, и с каким-то. победным удовольствием здоровалась со встречными врачами и сестрами, и говорила возбужденно. Со мной она попрощалась дружелюбно и ушла по коридору легким, быстрым шагом, так что даже полы халата у нее развевались на ходу. А ведь она тоже очень больна: у нее необычная, казавшаяся мне раньше придуманной болезнь — лабиринтит — и серьезная, много раз осложнявшаяся на моей памяти болезнь крови.
3
Месяца два прожила Ася Александровна в больнице с отцом, а в начале мая состоялось их торжественное возвраение домой. В больничном садике студенты мщединститута в тот день вскапывали землю. Земля перестояла, пересохла, от нее шла пыль, сквозь голые ветки акаций солнце палило по-летнему, а в тени больничного корпуса еще было холодно и сыро. Холодно, темно и сыро в этот первый яркий весенний день было и в больничном вестибюле, поэтому все встречавшие отца стояли во дворе, смотрели на студентов, щурились на солнце, на черные прыгающие точки, которые появляются в глазах в такой вот яркий, солнечный день. Говорили о загородных садах — кто-то недавно взял землю под загородный сад. — о том, что весну в городе только и увидишь, когда случайно вырвешься с работы на час-другой, а так и не заметишь, как она пролетит. Говорили о том, что после этой войны роковой возраст для мужчин — шестьдесят лет, что отцу еще повезло, такую операцию перенес и жив остался. Говорили об Асе Александровне, о том, как ей придется теперь.