— Я с Ростовом говорю.
— Так что же что с Ростовом.
И мы вместе со всеми пошли из диспетчерской.
На лестнице-трапе Шорников пропустил нас:
— Я долго здесь не буду сидеть. Дома у меня… дела. Четверым тут делать нечего. Грузовым кораблем шлюпку может отправить и один человек.
— Так почему этот один — не ты? — спросил Володя?
Шорников не ответил. Словно уже отделившись от нас, он спустился в трюм.
На площади перед дебаркадером в ожидании катера или парохода на длинных скамейках сидели пассажиры. Мы тоже присели. Старик в стертой до потери цвета казачьей фуражке разговаривал с внуком. Вернее, слушал его. Но внуке была новенькая суконная форма какого-то технического училища. Дед равнодушно смотрел в сторону и не взглянул вслед, когда внук ушел. Из кармана лампасных брюк он достал складной нож, из хозяйственной сумки — пряник; сточенным, словно обсосанным лезвием отрезал от пряника кусок и положил его в рот. Все так же равнодушно глядя в сторону, спросил у соседа, читавшего газету:
— Ну, что там пишут? Хорошо наши своих бью? Как в гражданскую войну?
И сразу странное оцепенение овладело всеми. Сосед, собиравшийся было ответить, закрылся газетой. Кто-то, выждав минуту, поднялся со скамейки, а дед — сухой, узкоплечий, со светлыми, давно слинявшими свою голубизну глазками продолжал спокойно:
— В четырнадцатом взяли австрийский город, вошли в первые улицы, а они стрелять из окон. Есаул вывел нас из города, развернул батарею. Говорит: «ребята, это все евреи». И по городу из пушек.
Он отрезал ещё кусок пряника, а человек, читавший газету, пересел на другую скамейку. Старик даже не проводил его взглядом. В голосе у него не было сомнений, а взгляд остался равнодушным. И я подумал, что с самого начала меня заинтересовал этот равнодушный взгляд. Ведь с внуком дед прощался, а смотрел мимо.
— В газетах про это не пишут? — спросил старик, хотя спрашивать было некого.
И Вдруг Иван Васильевич, который не слышал старика или не прислушивался к тому, о чем он говорит, закричал, страшно картавя:
— Г’ебята, посмот’гите, какой па’гоход!
Все посмотрели не на пароход, а на старика. Но не прямо, а косвенно. А я даже вздрогнул. Дался Ивану Васильевичу этот пароход!
В трамвае, троллейбусе Иван Васильевич мог слепо сесть рядом с пьяным, не замечая, что место потому и пусто, что каждый его обходит. Если в компании или просто близком окружении оказывался человек, глупость которого была заметна всем, Иван Васильевич чаще всего именно к нему и обращался. Словно совсем не учитывал его глупости, нелепых реплик, неуместного смеха. С глупым говорил так, будто тот умен, тонок и остроумен. Беззащитность перед глупостью или назойливостью у Ивана Васильевича была так велика, что казалась мне недостатком инстинкта самосохранения. Ответной злобности в нем не вызывал даже направленная против него злоба. О людях, казалось мне, у него было завышенное, или — что почти одно и тоже — заниженное мнение. И к злодею он отнесся бы так, как если бы тот не подозревал, какой он хороший человек. Или не властен над злом, которое от него исходит и потому не виновен.
Я как-то сказал ему об этом. Он ответил:
— Любишь ты бородой тряси…
Его манера говорить утомляла меня своей неполнотой. Пристанут к нему, чтобы рассказал, как воевал в разведке, а он ответит что-нибудь очень уж несущественное:
— Это не для боящихся скуки.
— То есть?
— Ждать приходится долго.
Терпимость его, кажется, ничто не могло утомить или застать врасплох. Она поднимала его над прошлой работе в разведке, над нынешней его работой, над нашими походными неожиданностями. Как будто он все время помнил что-то более важное. Но что? И почему у меня перед этой терпимостью смесь уязвленности и превосходства?
…От дебаркадера через площадь шел старший диспетчер. Лицо у него было таким, как будто не нам только, а всем сидящим на скамейках он сказал: «Выйдите, не занимайте дорогу».
Старик-казак проследил за ним свом равнодушным взглядом и отрезал пряник. И я поразился тому, как этот взгляд нас распугал. Дед, может, даже выжил из ума. Но что за сила в злобе, неужто какая-то правота!
— Обедать пошел, — кивнул Володя на диспетчера. — Пора и нам.
В буфете на дебаркадере, продавщица говорила парню с синяком под глазом:
— Я думала, ты уже не придешь.
— Я и побоялся, тетя Тося, что ты мне запишешь прогул, — ответил парень с обаполом. Он был матросом с того самого буксирного теплохода, который всю ночь стоял у дебаркадера с работающим мотором. Чтобы мы не пялились на его синяк, парень, на всякий случай, взглянул на нас с угрозой.