Я сказал:
— Ну, мне пора. Надо проверить капканы. Может, соболь попался. Или росомаха.
Иван перестал петь, пошевелил бровями, сказал:
— Да, проверь. Горностай мог попасть. Или рысь.
Я ни разу не взглянул на Екатерину Петровну пока надевал ватник и брал ружье. Я только слышал, как она сказала:
— Вы возвращайтесь поскорее. Пожалуйста.
Все они так говорят. Хватит с меня.
Я ушел, хлопнув дверью немного громче, чем надо. Это вышло нехорошо. Не надо хлопать дверью. Не надо... Падал теплый снежок, шарахались где-то далеко пучки света фар. И тайга... Что за дело тайге до наших «семерочек»? Я слышал, как тайга гудит от своей силы, от спокойствия прожитого достойно дня, от радости идущей мартовской ночи.
Столбики белели, топорщились над обрывом редким гребнем. Я дошел до старого кедра у самого тракта... Надо было идти ночевать к соседу. И хватит. И все. Но почему она сказала, чтобы я возвращался?
Что ей от меня надо, этой рыжей Катюхе? Ей нужен Иван. Не я... У Ивана в Киеве была баба. Ее тело отблескивало, как мокрое весло...
Окошко в нашем доме светилось. Я глядел и боялся: вот потухнет...
Я так сильно боялся за огонек в окне, что не заметил Ивана. Он стоял у меня за спиной, искрил сигаретой.
— Ну, как твои капканы, старик? — спросил он меня.
Я во все глаза смотрел на Ивана. Никогда еще я так не чувствовал нашу связь с ним, наше мужское единство, но в то же время и рознь. Стоял на тракте мой друг, мой братишка Иван, я любил его, он пришел ко мне в тайгу из своего заоконного счастья. Но я мог и возненавидеть его.
— Мои-то ладно. А как твой?
— Иди проверь ты. Мне что-то не хочется.
Я было пошел, но сдержал себя. Мне это не нужно. Иван пусть песенки поет, а мне хорошо в тайге. Я зайца убил... Не нужно мне ничье великодушие. Им нужен Иван — и пусть. А я в тайге...
— У Петра переночую, — сказал я.
— Ладно. Давай по-быстрому. Ты рыжей больше понравился. Валяй...
Я бы мог ударить Ивана, но так была велика моя ненависть к нему, что я подумал: «Ладно». Шагнул на нашу с Иваном тропу. Мы пролопатили, пробили ее от дома до тракта.
— Где же ваши соболи? — спросила радиоженщина, когда я вошел в дом. — Вашему приятелю вредно так много пить.
Я вошел из моей тайги в мой дом, суровый, медлительный. Я был ремонтер, работник. Зачем мне участвовать в этой игре?
— Знаешь, Катенька, — сказал я, — одной женщине в ремонтерском доме не разлучить двух бродяг. Но ты не думай, что бродяги останутся на ночь под одной крышей, когда в доме женщина.
— О! — воскликнула Екатерина Петровна, — это вы говорите цитатами из вашего романа? Роман немедлено надо печатать! Только я что-то плохо представляю, где под этой крышей можно переночевать хотя бы одну ночь одной бедной женщине.
Она сидела верхом на колченогой нашей скамейке, смотрела на меня рыжими глазами.
«В самом деле — где?» — подумал я.
— Сейчас шугну редактора, — сказал я не очень уверенно.
— Ну что вы?! Нельзя! Вас же не напечатают в альманахе!
Женщина торжествовала. Она пересела на кончик скамейки; скамейка взбрыкнула двумя ногами разом, как шалый телок.
Я свалил все наши монатки: чехлы от ружей, рюкзаки, телогрейки — на свободный кусок пола. Екатерина Петровна легла, в брючках, в носках ручной вязки. Я поместился рядом с ней, по-братски, для тепла. Она лежала смирнехонько, без каких-либо признаков засыпания. Я думал, какой я простой, ненавязчивый, добрый человек. Мне хорошо так думать. Незаметно для себя я приобнял Екатерину Петровну. Она не шелохнулась в ответ. Тут как раз проснулся Таганаев, стал кашлять, закуривать. Я встал, завел огонь в печке. Пришлось еще дров нарубить, — запасу мы с Иваном не держали. Я сказал Таганаеву, что сейчас хорошо развивается проза, а в поэзии ни хрена... Он отвечал, что у них в горной стране все развивается равномерно. «Пропорционально», — так он сказал. За этим разговором как раз подошло утро.
Я проводил Таганаева. С Екатериной Петровной замешкался в сенях. Она подняла ко мне лицо, уставшее за ночь, белеющее, с табунком веснушек на переносье. Я поцеловал ее в один глаз и в другой. С тем она и убежала. «Козел» укатил прочь по тракту.
На тарелке, оставшейся с вечера, лежала тоненькая, розовая заячья косточка. Я вспомнил, как они посасывала эту косточку. Катя... Катенька... Не заметил, как сунул кость себе в рот. Кость была холодная.
Пришел Иван. Он был мрачен. Я сказал ему:
— Знаешь, давай уйдем, а? Давай. Хватит нам ремонтерствовать. Пошли к людям. Знаешь, какая там жизнь? Ух! Знаешь ты, что такое белые женщины?
Иван соорудил из бровей букву «Л».
— Иди. Мне что-то не хочется.
— Пойдем! Пойдем! Понимаешь ты, что это такое?!