… Домой Степанов ехал в просторной «эмке». Дождь наконец устал, на стёкла машины оседала лишь похожая на туман водяная пыль. Улицы вдоль тротуаров бурлили водой. Люди перепрыгивали потоки, по их оживлённым движениям и лицам видно было — люди рады, что дождь наконец затих.
Дорогу пересекали трамваи, освещённые, как комнаты. Тянулись подводы по мокрым булыжным мостовым, погромыхивая колёсами и кладью. В узких улицах Степанов близко видел витрины магазинов с выставленными напоказ продуктами, привычно отмечал: «Не густо… Но и не с такой уж оглядкой, как года два назад. Хлеба хоть вдоволь. От карточного распределения ушли. Всё-таки ушли!..»
Милиционер со свистком и полосатой палкой в руке регулировал движение на перекрёстке. Узнал машину, пропустил без задержки, козырнул, хотя в машине было темно и видеть Степанова, он не мог. И Степанов, возвращаясь к своим мыслям, подумал: «Так же он козырнёт и Стулову, когда он поедет в этой машине… И этим людям, идущим сейчас по городу в ночные смены, в свои дома или к друзьям, по сути, не так уж важно, кто будет на месте секретаря — он или Стулов. Потому что сама партийная должность и долг перед партией обяжут и Стулова заботиться о том, чтобы эти люди имели хлеб и продукты, библиотеки и вузы, чтобы эти люди могли с пользой трудиться, разумно жить. Люди у нас заменимы, незаменимых нет…» — так размышлял Степанов, откинув усталое тело на сиденье. Он понимал, что в этом его размышлении есть правда. Но не вся правда. Кому-кому, а Степанову было известно, как всё меняется — будь то дивизия, завод или область, — когда приходит новый властный командир. Всё — и люди! — встряхивается, всё, как железные опилки в магнитном поле, устанавливается по новым силовым линиям, идущим от первого. И если меняется, не может измениться суть и направление работы, то изменяется атмосфера жизни — при затяжной пасмури, бывает, и рабочий человек хандрит. А хандра — то же равнодушие, дело равнодушных не любит.
«Что это ты, Арсений? Вроде бы уже и руки сложил?! — вдруг подумал Степанов и заставил себя внутренне встряхнуться. — Никто не отказал тебе в доверии. Тебя переизбрали. Жизнь не приостановилась от твоих пасмурных дум, и дела твои делать за тебя никто не будет! Работать — тебе…»
Глубинный ход мысли оживил в его памяти одну из встреч с Орджоникидзе. В области осваивали производство броневой стали, не хватало опытных специалистов, и Степанов попросился на беседу к Серго. И чёрт дёрнул его за язык — он пожаловался Серго на жёсткость Сталина. Серго рассердился: «Ты не ищи у меня защиты! — сказал он резко. — Если у тебя есть за что бороться, борись. Доказывай, отстаивай!.. У меня у самого не хватает нужных людей!»
По тому неожиданно резкому тону, которым говорил Серго, по крупным мешкам под глазами, по курчавым, с густой проседью, жёстким, будто растрёпанным волосам, по горящим тёмным огнём глазам Степанов понял, как нелегко быть Серго.
Тогда, у Серго, Степанов как будто вновь осознал давно познанную истину: большевик не имеет права на слабость. «Если у тебя есть за что бороться, борись!..» — повторил про себя Степанов. — Да, только не покорность, не равнодушие! Многое можно простить себе, только не это….»
— Арсений Георгиевич! Приехали!.. Приехали, Арсений Георгиевич! — услышал он настойчивый встревоженный голос шофёра. Машина, видно, уже порядком стояла у дома.
— Извини, Михаил Иванович! Задумался, — сказал Степанов.
— Ничего. Бывает… — по голосу он услышал, что шофёр успокоился.
Степанов вылез из машины, постоял на тротуаре, поглядел, как в тёмную улицу удаляется огонёк машины, и, как бы завершая трудные раздумья большого дня, сказал вслух: «Нет, уважаемый Никтополеон Константинович! Не мне — вам придётся перестраивать себя! Вы будете учиться работать так, как привыкли работать мы. В этом мы вам не уступим…»
ВЫЗОВ
Иван Петрович закоченелыми руками отворил тяжёлую дверь и почувствовал, как вместе с теплом, пахнувшим ему в лицо, знакомо сдвоило сердце. Ожидание какого-то решающего поворота в его судьбе или в делах, к которым он был причастен, всегда охватывало его, когда входил в это трёхэтажное, красного кирпича широкое здание, стоявшее высоко над долиной Волги, сейчас заснеженной и сверкающей под холодным солнцем.
Трое суток пути на лошади, в неподвижности, через леса и поля, пронизывающие морозной позёмкой, заколодили его от затылка до пят. Притопывая валенками, близоруко глядя поверх очков на терпеливо ожидавшего дежурного милиционера, он долго и неуклюже доставал из нагрудного кармана партийный билет. Наконец раскрыл непослушными пальцами, и когда дежурный милиционер посмотрел в билет и с привычной скоростью козырнул, Иван Петрович виновато попросил: