Иван Петрович, войдя в просторный, залитый холодным зимним светом кабинет, не определился ни в первом, ни во втором чувстве. За столом он видел широкоплечего, аккуратно, даже, пожалуй, тщательно одетого в костюм человека с почти квадратной головой, прикрытой сверху зачёсанными с боку на бок прямыми волосами. Человек сидел неподвижно, локтями навалившись на стол, и не встал, даже не пошевелился, когда он вошёл. И, может быть, потому Ивану Петровичу показалось, что холодный зимний свет, резко и отчётливо освещающий всё в кабинете: паркет, полированную, абсолютно чистую поверхность длинного стола у стены, в углу узкие, похожие на башню часы с чётко отстукивающим маятником, — лежит и на голове, и на плечах человека, сидящего за столом. Свет этот не давал разглядеть хозяина кабинета, и напряжённое, неопределённое чувство, с которым Иван Петрович вошёл, так и осталось в нём.
Стулов следил, как замедленными от старательности шагами Иван Петрович подходил к столу. Не знакомясь, не протянув руки, ровным и неожиданно сочным, почти михайловским, басом он сказал:
— Прошу…
Иван Петрович сел на край низкого кожаного кресла, поправил на носу очки. Он хотел разглядеть выражение лица Стулова, но встретил его неподвижный взгляд, увидел тонкие, плотно сомкнутые губы широкого рта и понял, что секретарь вызвал его не для близкого знакомства.
Он оставил попытки распознать по чертам лица душевные качества нового для него человека, внутренне подобрался и, откинув голову, остановил на суженных зрачках Стулова свой, такой же прямой, может быть, чуть более напряжённый, настороженно-колючий взгляд. Он умел отвечать любезностью на любезность.
Стулову, очевидно, не понравился этот не уставный молчаливый вызов. Он усмехнулся углами сжатых губ, размашистым жестом вынул из папки бумагу, положил перед собой, тяжёлой рукой придавил и снова в упор посмотрел на Ивана Петровича, на этот раз с недобрым холодным прищуром.
— Причина вызова вам известна? — спросил он.
— Догадываюсь, — ответил Иван Петрович, не отводя настороженноколючего взгляда от острых зрачков Стулова. Он знал, что, если он опустит глаза, ему трудно будет снова с такой же твёрдостью смотреть на Стулова и говорить с ним, сохраняя достоинство: он почувствовал, что Стулов способен подавить его не только авторитетом должности, но и своей человеческой волей.
— О вашем самовольном решении мне, к сожалению, сообщили поздно, — сказал Стулов. — Вы поторопились провести его в жизнь. В первый час, как только вернётесь к месту работы, отключите село от электростанции. Недостойно большевика, товарищ Полянин, зарабатывать авторитет за счёт государства!
Иван Петрович почувствовал: этим холодным умом взвешенные слова — всё, что приготовил для него Стулов. Другого он не услышит, и своего нерасположения к нему новый секретарь не изменит. Он понял это, как понял и то, что доверительного разговора со Стуловым теперь уже не получится. Понимая всё это и чувствуя, что он делает себе во вред, он всё-таки сказал:
— Так думаете вы, товарищ Стулов. Я думаю, — он говорил тихим отчётливым голосом, выговаривая каждое слово, — я думаю, что большевика достойно всё, что делается в интересах людей. В интересах, — он это повторил, — наших советских людей. И не в ущерб государству…
Зрачки Стулова сузились до остроты иглы. Он медленно поднял лежащий перед ним лист бумаги, как будто эта чётким почерком исписанная бумага была в его руках карающим мечом, но раздумал и отложил бумагу в сторону. Иван Петрович успел заметить, что лист был дважды перегнут и, можно было полагать, попал на этот стол через почту. Он усмехнулся чьей-то неуёмной старательности, и Стулов заметил усмешку. Его моложавое здоровое лицо закаменело.
— Упорство — не лучший способ защиты, — сказал он с подчёркнутым спокойствием. — Я не ошибусь, утверждая, что вы знали о недопустимости подобных действий?
— Знал. Но…
— В преступлениях «но» не бывает. Объяснения дадите парткомиссии. — Стулов встал, он оказался высокого роста. — У меня всё.
Иван Петрович не сразу нашёл выход из кабинета, в растерянности натолкнулся на высокие часы, приняв их деревянное резное обрамление за дверь. В коридоре он встал у окна, сцепив за спиной руки. Он не знал, что будет сейчас делать. Перед его закрытыми глазами покачивался тяжёлый медный маятник, и чёткий, холодный стук ровного качания отщёлкивал в его ушах ход как будто мимо идущего времени. Иван Петрович был подавлен не существом разговора, не высказанной ему угрозой ответственности за наказуемую самостоятельность, — он был подавлен и уязвлён тем, как принял его и говорил с ним этот моложавого вида, властный и облечённый властью человек. По коридору сновали люди с озабоченными лицами, он не обращал на них внимания. То, что было внутри него, казалось ему сейчас важнее всего того, чем жил этот высокий дом с плотным рядом кабинетов и бесшумным деловым движением людей.