Алёшка даже удивился, когда отец всё-таки появился, как раз в ту минуту, когда с рюкзачком в руках он уже стоял у порога. На семейном совете они заранее решили: мама завтра утром придёт к военкомату, сегодня провожает его до парома отец. Вечером Алёшка прощается с Ниночкой, ночует в городе.
Он думал, что отец так и не сумеет его проводить.
Шагали молча и как будто торопились, хотя оба знали, что каждый шаг приближает их к черте, где-то там, за Нёмдой, у которой Иван Петрович остановится.
Дальше Алёшка пойдёт один. Совсем один. Вот с этим охотничьим рюкзачком, в который Елена Васильевна вложила свой материнский, совсем не солдатский припас, да с тем запасом разумности, что собрал он за восемнадцать лет — за восемь тысяч дней жизни…
— Хочу тебя предупредить: наш адрес может измениться.
— Я знаю: леспромхоз «Северный»…
Отец вопросительно смотрит, Алёшка объясняет:
— Ты, папа, плохой конспиратор. Черновик твоей телеграммы Арсению Георгиевичу читали я и мама.
Отец смущённо лезет за платком.
— Понимаешь, пришлось пересмотреть кое-что. «Северный» предлагали раньше, я отказался. Считал, достаточно того, что есть. Теперь, сам видишь, надо исходить не из того, что хочешь, а из того, что можешь… Как отнеслась мама?
— Она тебя поняла. Мне кажется, не всегда понимаешь маму ты. Ты работаешь за двоих, за троих, но это не значит, что мама может обходиться без работы. Ей трудно, пап, без людей, без настоящего дела. Позаботься, пожалуйста, об этом. В любом случае: останетесь ли вы здесь или переедете. Ладно?
Иван Петрович кивнул.
— Я, собственно, никогда не возражал. Так складывались обстоятельства.
Алёшка сбоку хитро посмотрел на отца.
— Кажется, ты всегда был за то, чтобы подчинять обстоятельства разуму!
— В принципе — да…
— Папа, давно хотел спросить, как-то не решался. Но ясность нужна даже в сложных вопросах… пап, почему только теперь ты повесил над столом фотографию Сталина? Ты не любишь его?
Иван Петрович запнулся, поправил очки. Шёл молча, старательно выбирал дорогу: глаза и плечи — опущены.
— Папа, трудно — не отвечай!
— Почему? Отвечу. Только «любовь» — здесь не подходящее слово. Может быть, лучше говорить об уважении? О доверии? Если так, то я — доверяю… Когда-нибудь расскажу тебе о наркоме. Сейчас не время…
— Понимаю, папа. Но хочу сказать: Сталин для меня человек, за которого я могу отдать жизнь!
— Я это знаю. Потому и спокоен за тебя…
По деревянному летнему мосту, над прозрачно-струистой водой, они перешли Нёмду. Алёшка повернул было на тропу, к Волге, отец придержал его.
— Пойдём Семигорьем. Есть место, которое хочу показать…
У могилы деда они стояли в неловком молчании. Алёшка понимал. Что отец привёл его сюда, под берёзы, на погост, для какого-то важного разговора. И терпеливо ждал, рукой чувствуя руку отца. Но уши отсюда ему хотелось, и скорей: как всякий здоровый человек, он противился сознавать, глядя на поросший травой холмик, что у него, как у всего живущего на земле, тоже есть конец. И ещё: он очень боялся той ненужной значительности, с которой мог сейчас заговорить отец.
Отец, видимо, понял его. Молча обнял за плечи, вывел из деревянной оградки, пошёл с ним к перевозу.
Успокоенный Алёшка благодарно чувствовал рядом молчаливого отца. По странному закону противоречия он теперь хотел, чтобы отец сказал ему то, о чём промолчал там, у деда. Он вспомнил дикую траву за оградой на холмике и, стараясь попасть в тон отцовского раздумья, сказал:
— Мало осталось от деда!..
— Да, мало, — неожиданно согласился отец. — Если забыть о том, что без деда не было бы тебя. Между прочим, тебя он не видел, но знал, что ты будешь, и хотел. Чтобы ты был…
Алёшку задела холодная ирония отца, но то, что отец сказал, было справедливо. Смиряя обиду, он спросил:
— Ты рассказывал: дед учительствовал?