— Нет, Алёша, — сказал он. — Мы запретили рубку в разбойном лесу. Летом вообще не отпускаем лес. Заготовки идут только зимой. Протокол на порубщиков был. Но предъявил его на прошлой неделе Студителев… Что вас так взволновало?
— Хочу знать правду, — Алёшка сказал это почти сурово.
— О, вы правдоискатель? — изумился лесничий.
Алёшка покраснел.
— Нет, не правдоискатель, — сказал он, — просто хочу, чтобы люди поступали справедливо…
— О, тогда во мне вы обретёте искреннего союзника!
Бронислав Феликсович встал. Он был серьёзен. Только в краешках его прищуренных глаз таилась грустная улыбка. «Странно, — думал Алёша. — Ни протокола, ни лесника!» Он ждал Красношеина до полудня, потом не вытерпел, прихватил из дома бинокль и пошёл в Филино.
У деревни, на дороге, дождался прохожую женщину, узнал, что дом мужика Севастьяныча — четвёртый от леса. С опушки в бинокль он хорошо видел всё: и дом, и высокое крыльцо, и ворота длинного подворья, крытого свежей дранью. Он разглядел главное: наглухо закрытые ворота, тёмные от времени, тесно прижимались к новым стоякам. Отёсанные стояки вызывающе белели по обеим сторонам ворот, как часовые при полном параде.
«Вот он и вор! — шептал Алёшка. — Вот она и сосна!.. Вот моя жалость. Вот справедливость…»
Он лежал, укрываясь в ёлочках, полный негодования и презрения к мужикам. Он ещё не ведал, что увидит в следующую минуту. Не ведал и того, через каких-то пять лет с жуткой точностью жизнь повторит эту, но уже роковую для него минуту. Повторит не под мирным, тихо остывающим в пополудни небом Семигорья, но под небом войны, на опалённой огнём Смоленской земле, у притихших изб русской деревни Знаменки…
В раскрытых окнах мельтешили тени. Кто-то давил гармонь, даже сюда, на опушку, долетал топот весёлых ног. На крыльцо вывалился человек в белой рубахе, прижался в угол, стал мочиться с крыльца. Алёшка с любопытством следил, как человек, пошатываясь, с видимым удовольствием справлял нужду, стараясь попасть именно на парадно отсвечивающий белой сосновой плотью стояк. Держась за стену, человек выступил из угла, животом повис на крыльцовой поперечине, с трудом поднял голову. Прямо в кружочки бинокля, как будто в упор, тяжёлым пьяным взглядом смотрел лесник Красношеин…
Два дня Алёшка не видал Красношеина. И вот снова они в лесу…
— Что смурый, спрашиваю?..
Алёшка видел, что его молчание явно не нравится леснику.
Какое-то время Красношеин задумчиво смотрел в небо, потом перекинул себе на колено планшет, пальцами постучал сухо, как дятел по суку. Так же сухо спросил:
— Ты, случаем, не замечал, которое дерево крепче?.. То, которое среди своих стоит. Сосна — в бору, берёза — в роще. Осина — в болоте. Не замечал?..
— Нет, не замечал, — ответил Алёша. — К чему эта философия?
— Так, к слову… Ну, домой двинем? А то, гляжу, ты от дум дурнеешь… О чём думаешь? — вдруг спросил Красношеин.
— Да вот не могу понять, откуда у Севастьяныча из Филина новые стояки на воротах…
— А, ты вот о чём!.. — Красношеин нащупал под собой шишку, покидал её на ладони. — Тебя-то с какого боку это задевает?
Алёша рывком повернулся к леснику.
— А я ненавижу, когда лгут! Вы сами отдали брёвна мужикам. И прячете протокол! Вы играете передо мной, как базарный фигляр… Почему вы не отдали протокол лесничему? Я всё знаю…
На лице Красношеина ничего не изменилось. Полуприкрыв глаза, он разглядывал шишку, повёртывая её на толстых пальцах.
— Ни хрена ты не знаешь, Алексей! — спокойно сказал он. — Тут дремь, у нас медведь — хозяин. Наш мужик, чтобы шишку достать, дерево рубит. А ты протокол… — Он швырнул шишку за плечо, ленивым движением открыл планшет. — Вот протокол. Он самый. На, держи. Держи, держи! Бумажка эта что-нибудь да весит. Вот ты её и взвесь. А я погляжу, осилит ли твоя совесть бумажкой человека прихлопнуть… Ты вроде бы жалел того мужика. Вот и покажи, кто есть Алексей Полянин, что ему по сердцу: бумага либо мужик, живой, можно сказать, страдающий человек! Вот протокол. Сам и по ложь на стол батьке…
— И положу! — упрямо сказал Алёшка.
Красношеин застегнул планшет, откинул его на сторону, посмотрел на Алёшку равнодушным взглядом.
— Не положишь! — сказал он. — Нет у тебя интересу дружбу со мной терять. А бумагу спрячь. Походи. Подумай. Неволить не буду. А поглядеть погляжу. Интересно мне, как ты бумагой распорядишься! — Он лениво постукал пальцем по планшетке. — Только вот знай: от того поруба, что Севастьяныч допустил, отговориться — раз плюнуть. В крайности, в свой лес зачту, с весны у меня выписан. Так что учти, когда думать будешь.