— Юрочка, завтра я уезжаю в командировку. Четыре дня тебе придётся хозяйничать одному. — Она посмотрела на Юрочку и, не заметив огорчения на лице сына, сухо добавила: — А теперь проводи своего друга. Перед командировкой мне необходимо поработать.
На крыльце Алёшка постоял, пряча волосы под кепку и не сразу решаясь выйти под дождь. Юрочка смущённо переминался, пальцем тёр нос, наконец, с виноватой улыбкой признался:
— Чёрт разбирает мою мамочку! Говорит правильные вещи, а слушать неловко. Будто против воли кормит! Ты того… Не очень-то дуйся…
Он поёживался на холодном ветру и в своём огорчении и смущении был так хорош, открыт и доверчив, что Алёшка едва удержался, чтобы влюблено его не обнять. Именно тогда, на крыльце, он решил, что Юрочка станет новым его другом. Успокаивая Юрочку, волнуясь ещё неясными чувствами, он сказал:
— Всё хорошо, Юрка. Понимаешь, всё!.. Теперь, обязательно приходи ко мне!.. — И руки их, как будто сами собой, сошлись в крепком пожатии.
2— Мама! Это — Юра!
Алёшка, радуясь другу, отступил от дверей и, не умея принять гостя, смущённо стоял перед ним, с мольбой поглядывая на мать.
Елена Васильевна только что посадила в печь хлебы, железной заслонкой прикрыла чело, с разгорячённого, озабоченного лица мизинцем отвела волосы — руки её по локоть были в муке.
— Здравствуйте, Юра! — сказала она. — По рассказам Алёши я давно знаю вас. Теперь рада видеть… А я вот совсем по-деревенски: даже хлеб пеку! Горе, а не хлеб!..
Юрочка вежливо улыбнулся, сказал осторожно, как будто знал, что задевает больное место в чувствах Алёшкиной матери:
— В городе нас избавили от подобных забот…
— Что говорить! В городе я не знала таких мук! — Елена Васильевна скорбно посмотрела на печь. — Проходите, пожалуйста, — попросила она. — Алёша, будь хозяином!.. Я сейчас, только приведу себя в порядок.
Юрочка шагнул в пронизанную светом комнату, зажмурился.
— Ну и солнца у вас! — сказал он, ладонью отгораживая от яркого света глаза.
Он отошёл в тень, с любопытством оглядел комнату, где спал Алёшка.
— Даже берлога своя!.. Ты в рубашке родился… — в его голосе слышалась зависть.
Юрочка откинул с окна колышущийся прозрачный занавес. В белых брюках, с копной курчавых волос на голове, стройный, как грек, он легко и небрежно стоял, локтем загорелой руки опираясь о косяк, его розовая шёлковая рубашка трепетала на сквозном ветру.
— Вид, скажу я тебе! Мать у меня райкомовский работник, а такого, — он щёлкнул пальцами, — нет!..
От чая Юрочка отказался.
— Если можно — потом, — сказал он вежливо. — Показывай, чем богат. Люблю, когда меня удивляют!..
Алёшка повёл друга по посёлку.
Старые леспромхозовские бараки с конторой, гаражом, конюшней и силовой электростанцией стояли по одну сторону маленькой речки Чернушки, запруженной у впадения в Нёмду. Новый техникумовский посёлок врезался в бор и разрастался молодыми срубами домов и учебных корпусов на другом берегу, со стороны Нёмдинской поймы. Срубы располагались широким кольцом, вокруг ровной площадки, отведённой под стадион. Будущий стадион был завален брёвнами, кучами глины и песка, пирамидами красного кирпича, ворохами приятно пахнущей свежей щепы, но Юрочка всё-таки остановился, взглядом окинул пространство уже недалёких спортивных поединков, сказал покровительственно:
— Тебе будет где развернуться…
В окружении людей, среди которых Алёша видел высокого худого Громбчевского и суетного завхоза Маликова, куда-то спешил по краю стадиона Иван Петрович. Он сердито что-то говорил, размахивал рукой, очки поблёскивали, он весь был в заботах и даже не заметил Алёшки.
Юрочка спросил:
— Кто это? Отец?.. И всем, что тут командует он?.. Позавидуешь тебе, чудик… Ну, ещё что покажешь? — спросил Юрочка. Он хмурился.
— Может, в гараж? Там мотоцикл…
— Уж не сам ли ездишь?
— Сам.
Юрочка оттопырил мизинец, выдавил из глаза соринку, посмотрел на неё, прилипшую к пальцу, вытер палец о рубашку.
— Ну, а что ещё?
— Может, на конюшню? Верхом по лесу не хочешь?
Брови на снисходительно-спокойном лице Юрочки поднялись к колечку спадающих на лоб волос.
— Лошадки?.. А знаешь, моё любопытство ты разжёг!..