Парень в гимнастёрке, при ремне, шёл к ней, на спокойном его лице улыбались широко расставленные, чуть косящие, как у коня, глаза. Каких-то пяти шагов не дошёл он до Васёнки — из круга выскочила Зинка Хлопова. Она метнулась к военному, как стремительная щучка, и встала перед ним, вскинув голову и тряхнув раскиданными по худым плечам светлыми волосами.
— С прибытием вас, Макар Константинович!.. — сказала Зинка дерзким голосом. — Не разучились ли танцевать на службе?.. — и сама положила свои быстрые руки ему на плечи. Гармонист кончил играть, но Зинка не дала отойти военному. Она увела его и что-то говорила с ним, говорила…
Васёнка, чувствуя холодную пустоту на сердце, уже в тёмках отыскала распалившуюся от игрищ Зойку. Обняла за плечи, повела к дому краем улицы. Шли тихо, даже Зойка замолкла под печальной рукой Васёнки. Гармошка играла уже где-то в лугах, и чей-то чистый голос тревожил овлажнённую росой ночную землю:
Много троп заве-етных У нас в стороне. Но одной приме-етной Ходит друг ко мне… На душе смяте-енье От любви такой. Думы и волне-енье Унесли покой…Дома Васёнка подала матери туфли, косынку, кофту.
— Приберите, матушка, без надобности они мне, — сказала Васёнка. Виновато улыбнулась, пошла на волю снять с шеста утром стиранное бельё. Собрала в охапку, прижалась щекой, вдохнула свежий запах чистого полотна и успокоилась.
Так бы и жила Васёнка в незаметности, как рябина в лесу. Узришь ли её, тонкую, листом прозрачную, в тени растущую, когда кругом боры да белоствольные в зелени рощи! Но каждому дереву — своя пора. Посрывают осенние ветры с леса богатые шали, и выйдет на вид тихая рябина, жарко запылает по сирому чернолесью. Тут-то её, огненную, все приметят: и мальчишки, и дрозды-рябинники, и бабы, и мужики. Случается, и медведь заломит, маленькие глазки прикрывая, обсосёт…
Кто знает, как долго была бы в незаметности Васёнка, если бы в самое её девичество не оказался в Семигорье важный человек. К избе бабки Грибанихи человек тот подъехал рано — солнце ещё за лесом было — и тихо, чтобы не потревожить людей. Да невидаль в здешних местах, легковую машину, мальчишки нюхом учуяли. Ещё пухлые от сна, ещё неумытые, они слетелись к избе Грибанихи, как воробьи на просо. И хотя машина быстро уехала, прокатив счастливых мальчишек до выгона, в тот же час все узнали, что у бабки Грибанихи опять важный гость — Арсений Георгиевич Степанов, бывший Сенька-Кнут, когда-то ещё в первую войну с братишкой Борькой-Бореем бегавший по Семигорью. Сенька памятен был тем, что кидал камнями в урядника, за что был сечен в отцовой избе по приказу и под присмотром старосты. И тем, что в семнадцатом году ушёл в Питер делать революцию. А в голодном двадцать первом объявился в селе красным командиром, чтоб похоронить сразу отца и мать да заколотить избу. Потом надолго запропал. О Сеньке-Арсении забыли: мало ли семигорских разошлось по всей России! А он опять объявился, уже из области, да большим начальником! С неделю гостил у бабки Грибанихи, Авдотьи Ильиничны Губанковой, вдовы его погибшего в гражданскую войну друга, и уехал, забрав с собой её приёмыша — десятилетнего Кима. Теперь Арсений Степанов был уже в годах, бритую голову прикрывал фуражкой, держался молчаливо, был сдержан и неулыбчив.
Вместе с председателем сельского Совета, Иваном Митрофановичем, ходил он в поля и в дальние луга, ел из одного котла с семигорскими косцами, долго говорил с Женькой-трактористкой. И всего-то раза два видел Васёнку. Один раз в лугах — стог она метала вместе с бабами и мужиками. В другой раз повстречался с ней у колодца. Достала Васёнка воды, перелила в свои вёдра, легонько присела, цепляя вёдра на коромысло, — два на коромысло, третье в руке, — только распрямилась, голову с туго уложенной на затылке косой вскинула — человек! Тот самый, городской, что по лугам ходил. Лицо крупное, тяжёлое, а глядит по-доброму.
Васёнка глаза опустила, прошла мимо, плечом не шелохнула. В калитке оглянулась. Человек стоял у колодца, взглядом её провожал. Закраснела Васёнка. Зинка Хлопова на её месте виду бы не подала, что любо ей внимание приезжего человека: повела бы гордо подбородком, юбкой крутнула и в дом. А в доме кошкой метнулась бы под занавеску подсмотреть, кто на неё в загляд глядел. Васёнка не могла, как Зинка. Она доверчиво просияла открытым, как небушко, лицом, застенчиво поклонилась человеку. Плавно развернула на плече коромысло с вёдрами, без стука прикрыла за собой калитку, пошла к крыльцу, пружиня загорелыми сильными ногами.