Первое мая в этом году пришлось на великий пост. И отметили май сдержанно, без лишних выпивок, с речами, с концертом городских артистов в клубе. На другой день с утра мужики на лошадях уже пахали подсыхающие бугры.
Село как будто выжидало. Но запахи лука, горячего масла, сладкой ванили шли из домов на улицу. С каждым днём запахи густели. Печные трубы дружно дымили, окна светились допоздна — в домах шла скрытая внутренняя суетня. Ребятишки у завалинок уже хвалились и стукались крашеными яйцами, мужики выходили из домов довольные, отирали губы, были подозрительно добры и разговорчивы. А друг Гаврилы Федотовича, пасечник и охотник Федя, по кличке «Нос», мужик до крайности несамостоятельный, имеющий слабость до всяких праздников, ещё за два дня до срока сошёл, покачиваясь, с крыльца, обратил лицо со своим раздутым, похожим на две сросшиеся картофелины, носом к густеющей тёплой небесной сини и, подняв палец, возвестил истово орущим на берёзах грачам: «Христос воскресе…»
Алёшка первый раз в жизни видел, как готовится к празднику село, и дивился всему, что творилось в эти дни в большом гужавинском доме. Дом, как старую шубу, дружными усилиями выворачивали наизнанку: тащили во двор одеяла, подушки, развешивали на плетнях зимнюю одежду, палками выбивали половики, внутри отмывали, чистили, новили.
Потом дом как будто выворачивали обратно — всё втаскивали, укладывали, каждую вещь ставили на своё извечное, всем привычное место. В этой яркой работе, которую все Гужавины делали вместе, было столько азарта, старания, убеждённости, что Алёшка, теперь почти каждый день гостивший у Витьки, не мог не броситься в эту общую суету, как в весёлое купанье на реке в жаркий день.
Вместе с Витькой он вытаскивал набитые соломой матрасы, палкой колотил половики, починял изгородь и калитку, белил печь. Он знал, что Витьке трудно жилось под началом властной Капитолины, и радовался, наблюдая, как согласны они сейчас, в общих заботах, как приятна Витьке её быстрая похвала или короткий, даже какой-то заискивающий зов о подмоге. Алёшка, отбеливая печь или прибивая на место посудную горку, радовался тому трудовому ладу и всепрощению, которое он видел в эти дни у Гужавиных. Бывало даже такое: Васёнка шаркает по мокрому полу тугим голиком, крыло тёмных волос на её взмокшем лбу бьётся, как живое, её босая сильная нога так и ходит взад-вперёд, распалившись, она рывком отбрасывает табурет или сдвигает скамью и крепко задевает при этом Капитолину. И Капитолина, с подоткнутым подолом длинной юбки исступлённо скоблящая ножом стол, даже не выговаривает Васёнке — только чертыхнётся в азарте работы да подёргает ушибленной ногой. Стремительная Зойка, блестя глазами, мечется из горницы в сени и обратно, обжигает Алёшку взглядом и с охотой выполняет всё, что скажет Капитолина. И Гаврила Федотович, прилаживая к высокому крыльцу новые перила, одобряет каждого словом, как будто, делая своё дело, боится порушить желанный его сердцу мир, не частый в работящей его семье. И замечал Алёшка, что каждый из Гужавиных, стараясь в полную меру своих сил, нет-нет да примеривался беспокойным и ревнивым взглядом на соседские дома: а как там, у соседей, не опережают ли они их? Упаси бог углядеть себя в нерасторопных!
Пасху в Семигорье всегда гуляли шумно. И хотя церковь и её пустая колокольня с облупившимися кирпичными стенами молчала, как покойница, всё равно, охраняя вековую веру, старухи со стариками и бабами собрались и упрямо потянулись за семь вёрст в Покровское ставить свечи и святить куличи.
В первый день с утра гуляли по домам. К полудню вывалились на улицу, ходили толпами по селу, на ходу приплясывали, пели, выкрикивали частушки, по дороге забегали то к куму, то к свату, снова собирались на улице и шли нарядные, растрёпанные, горластые. Бабы, сверкая глазами, с визгом налетали на встречных мужиков, валили на землю. Распалившиеся мужики хватали баб, наминали им бока. Улица шумела, перекрывая грачиный грай. Все гармонии и балалайки, что были в селе, играли враз и каждая своё.
В этой бесшабашной кутерьме было тревожно, весело и даже как-то жутковато, как в грозу.