Мария Прилежаева. Семиклассницы
Домой!
Стало известно, что в ближайшее время интернат возвращается в Москву. И привычное течение жизни разом нарушилось. Всё пошло кувырком. Работа — не в работу, обед — не в обед. В спальнях до поздней ночи шёпотом велись разговоры, а утром пушкой не разбудишь.
Воспитатели нервничали, напрасно стараясь унять суету и возбуждение ребят. Ребята заскучали о доме. Под койкой у каждого стоял упакованный вещевой мешок — хоть сейчас на подводу и к поезду. Готовили подарки — сушёную лесную малину, плетёнку из прутьев, поплавок для удочки — и писали, писали, писали письма домой: каждый день целые кипы писем дожидались в сельсовете оказии в районное почтовое отделение. На самодельных, из тетрадочного листа в клетку или косую линейку, конвертах усердным почерком крупно выведено заглавное слово: МОСКВА!
Но срок отъезда откладывался. Миновал июль. И август. Лето близилось к концу. Третье лето жизни московского интерната в деревне Нечаевке.
Рассказывали, что в стародавние времена одна знатная барыня, владелица соседнего поместья, от каменного дома которого сохранился лишь заросший бурьяном фундамент, разгневалась за ослушание на своих мужиков и приказала им выселяться из насиженных мест. Приживайтесь-ка заново среди чиста поля, смутьяны!
Так нечаянно и возникла деревня Нечаевка. Видно, строилась она наспех: и сейчас её улочки шли вразброд, как попало, то протянувшись вдоль берега узенькой речушки Бабухи, то выкинув прочь от Бабухи ряд избёнок. Сразу за дворами начиналось поле, загороженное от скотины плетнём. На горизонте подпирали небо леса.
Бабуха, её песчаное дно с перламутровыми ракушками, укрытые ивняком бочаги, тёплые броды, где из-под ног прыскают в стороны стаи шустрых пескарей, ржаные поля и лес с белыми озерцами ландышей, чащобами малинника, крутыми оврагами, где копают норы барсуки, — ничто теперь интернатским ребятам было не мило. Когда же домой?
Вот наступил и сентябрь. Убирали картофель.
Наташа Тихонова, круглощёкая, коренастая девочка лет четырнадцати, с коротеньким энергичным носом и растрёпанными по плечам волосами, работала вместе со всеми на колхозном поле.
А многому научились ребята за два года жизни в Нечаевке! Наташа умела подбирать и вязать рожь, ставить снопы в бабки. Теребить лён, копать гряды. Умела даже запрячь лошадь, что далеко не шуточное дело.
Правда, конюх дед Леонтий доверял интернатским ребятам только старую кобылу, по имени Королева, которой надо сунуть в мягкие губы посолённую корочку, а после долго тянуть за гриву, пока-то она стронется с места! Королева была безобидной кобылой: голова у неё понуро опущена, шерсть на плечах облезла, глаза слезятся, и всё же никто из девочек, кроме Наташи, не решался шлёпать её ладонью по крупу или лезть под брюхо затянуть подпругу. Наташа умела править Королевой, стоя в телеге, и завернуть по сжатому полю прямо к тому скирду, что надобно свозить на обмолот.
Но убирать картофель — скучная работа. Особенно теперь, когда мысли далеко от Нечаевки.
— Отдыхай, — снисходительно позволила Феня, видя, что Наташа поминутно разгибает спину. —Отдыхай. За мной не угонишься. Бабы и те не все поспевают.
Угнаться за Феней мудрено. Она работает без спешки, словно играючи, а картофелины прыгают в бадью. Глянь: снова бадейка полнехонька.
Феня Михеева, Наташина нечаевская подружка, — мастерица на все руки и, кроме того, величайшая охотница до разговоров. Зимними вечерами, когда в чистом поле вокруг Нечаевки посвистывает ветерок, гонит текучими струйками снег, наметая к нечаевским дворам тугие сугробы, Наташа любила прибежать к Михеевым. Два оконца михеевской избы под соломой светятся, словно два глаза из-под тёмного козырька кровли, манят в тепло.
Мать прядёт в избе, веретено пляшет и кружится на невидимой нитке. Наташа с Феней залезут на печку. На печке жарко. Вдруг в трубе загудит.
— Домовой! — пугливо прислушиваясь, скажет Феня.
Феня — школьница, пионерка, а в сказки верит. Знает она их великое множество! Все Фенины сказки — о разных событиях и случаях из прежних времён, о которых разве один дед Леонтий только и помнит. Когда дед Леонтий, заросший волосами, словно древний пень мохом, ходил ещё неженатым парнем (считай, в прошлом веке это было), однажды вышло в Нечаевке к голодному году знамение.
Напустились на гумна мыши. Рожь в поле не сжата, а по гумнам и сусекам писк, шарят мыши, снуют. Тучи тёмные их, глаз не сосчитает! А наутро, как начинать жнитво, вышло из лесу волчье стадо. Встало на опушке — хвосты поджаты, морды уставлены вверх — и воет.