— Как вы дружите? С кем? Почему? Расскажите… А после я вам о себе расскажу. И забудьте, пожалуйста, об отметках. Забудьте! — торопливо добавила Дарья Леонидовна.
— Разрешите тетрадку, — попросила Женя.
Валя Кесарева, сообразив, что сочинение всё равно придётся писать и вдруг Женя напишет скорее, а она, чего доброго, не управится до звонка, поднялась и, громко стуча каблуками, пошла к Дарье Леонидовне за своей тетрадкой.
За ней потянулась Маня Шепелева, привыкшая всегда следовать примеру отличницы Кесаревой.
Скоро тетради с учительского столика были разобраны. Заскрипели перья. По-разному. Неохотно. Послушно. Безразлично. И увлечённо, с волнением.
А что до Наташи, она почти не слыхала происходящего в классе. В парте лежало Фенино письмо.
И Наташа думала, думала и вспоминала, сгорбив, словно старушка, спину.
…Интернат запоздал с выездом. Ребят из Наташиной школы отправляли в эвакуацию только после первых бомбёжек.
Стоял жаркий июль, вечера были до неправдоподобия светлы. Каждый вечер фашистские самолёты налетали на Москву с немецкой пунктуальностью в один и тот же час. Ровно в девять.
Протяжно выла сирена: «Граждане, воздушная тревога!»
Никогда не забудет Наташа первый налёт! Мама вбежала в комнату с белым, как плат, лицом.
— Где твоё пальто? — кричала она. Она металась по комнате, протягивая руки, словно слепая. — Где пальто? Где пальто?!
— Мама! Зачем? На улице жарко, мама! Не надо, — трясясь от волнения, умоляла Наташа.
Страшной силы подземный удар едва не свалил их с ног. Казалось, бомба брошена не сверху, а разорвалась где-то под землёй, всю её колебля; из оконной рамы брызнули осколки стекла, и маленький бюстик Бетховена, стоявший на рояле, качнулся и упал набок.
— Конец, — сказала мама тихим, отчаянным голосом.
Они опоздали в бомбоубежище. Дежурный ПВО не выпустил их из подъезда. Падали зажигалки. На соседней крыше часто и коротко вспыхивали огненные языки зениток. Вспышка. Белый дымок. Вспышка. Дымок…
Откуда-то, из-за домов, вырвался столб дыма и погнал ввысь кипящие чёрные клубы, застилая небо мертвенной пеленой. Пахло гарью и порохом.
…Через несколько дней интернат уезжал.
— Мы увидимся! Увидимся. Я увижу тебя! — в каком-то исступлении твердила мама.
Рядом плакали и так же исступлённо целовали детей другие матери. Отцов среди провожающих почти не было видно.
Воспитатели, едва не падая от усталости, гнали родных из вагона:
— Товарищи родители, уходите! Поезд отправляется.
Завыла сирена. «Граждане, воздушная тревога!»
— Ну, уезжайте! Быстрее, быстрее! Ну, до свидания! — говорила мама. — Благословляю людей, которые тебя без меня приласкают. Есть же хорошие люди! Спасибо вам, хорошие!
Она уж совсем не помнила, что говорила, и лихорадочно гладила Наташины щёки и волосы. Руки у неё были холодны как лёд.
Когда ребят, измученных бомбёжками и долгой дорогой, привезли в Нечаевку, к сельсовету собралась вся деревня. Тогда, в первый день, Наташа познакомилась с Феней.
Серьёзная и деловитая, она не охала, как другие нечаевские девчонки и бабы, а немедля принялась за работу.
Нельзя сказать, что Феня с первой встречи приласкала Наташу. Скорее, наоборот.
— Что сентябрём насупились? — сурово обратилась она к приезжим ребятам, сбившимся вокруг сваленных на лужке у сельсовета вещей, пока воспитатели вели переговоры с начальством. — Стой не стой, а обживаться надо. Айда соломой тюфяки набивать.
Ребята, повесив на плечи подматрасники, поплелись за Феней к скирдам свежеобмолоченной соломы, и там впервые увидала Наташа деревенское небо, такое большое, такое бесстрастно-спокойное, что вдруг разрыдалась навзрыд, вспомнив пыхающие белыми дымками зенитки и словно ослепшее лицо мамы.
— А-а-а! — затянула Тася.
И вмиг, точно их охватило поветрие, в голос заревели все интернатские девочки.
Феня стояла, прижимая охапку соломы к груди, не зная, что делать. Из её голубеньких, как цветочки льна, глаз смотрела жалость.
— Хватит нюни распускать! — грубым голосом крикнул Федя Русанов, врываясь обеими руками в омёт соломы и силясь ухватить побольше охапку.
— Пускай повоют, — сказала Феня. — Отвоются, и полегчает. А мы давай дело справлять. Вы, чай, ребята, потвёрже.
Непонятно отчего, Фенино позволение плакать довольно быстро успокоило девочек. Наташа вытерла рукавом слёзы и, давя в себе всхлипы, взяла грабли.
— Не с той руки берёшься, — учила Феня. — Ну, косоруки из Москвы приехали! Чужбина непотачлива — за так не полюбят. Пропадёте неумехами-то…