Однажды, в такой вьюжный вечер, когда, казалось, конца не будет метелям, зимнему неуюту и стуже, студенты, вернувшись с лекций в общежитие и отогреваясь возле закипающего на керосинке чайника, прочитали в «Правде» очерк «Таня».
«В первых числах декабря 1941 года в Петрищеве, близ города Вереи, немцы казнили восемнадцатилетнюю комсомолку — москвичку…»
Тогда люди ещё не знали, что эта партизанка-школьница Зоя Космодемьянская. Она назвалась Таней.
Студенты читали, а чайник на керосинке тихонько булькал. И под мирное бульканье чайника нестерпимо страшно было увидеть в газете фотографию казнённой девушки, мёртвую красоту лица, вихрь размётанных волос над мраморным лбом.
«…Таню похоронили без почестей, за деревней, под плакучей берёзой, и вьюга завеяла могильный холмик.
А вскоре пришли те, для кого Таня в тёмные декабрьские ночи грудью пробивала дорогу на запад.
Остановившись для привала, бойцы придут сюда, чтобы до земли поклониться её праху и сказать ей душевное русское спасибо. И отцу с матерью, породившим на свет и вырастившим героиню; и учителям, воспитавшим её; и товарищам, закалившим её дух.
И немеркнущая слава разнесётся о ней по всей советской земле…»
Дашенька просидела всю ночь на табуретке у окна общежития. За окном метался и мучился ветер, и где-то не переставая стучал на дереве сломанный сук, словно заступ о мёрзлую землю.
А под утро непогода вдруг улеглась. Впервые за много дней небо разъяснилось, взошло солнце и ослепительно засияли ледяные цветы на оконном стекле.
В эту ночь Дашенька сказала себе: никогда не дам жить сердцу спокойно. Чтобы постукивало смирно и ровненько? Никогда!
Она рассказывала девочкам о Зое. В слова её сами собою врывались стихи. Она не могла читать их без дрожи.
Зазвенел звонок, трезво размеривая школьную жизнь на часы.
— Ещё! — коротко крикнула Наташа.
— Ещё! — слышала Дашенька. — Говорите! Ещё!
Но звонок звенел, и из коридора уже доносился топот резвых ног, шум голосов; дверь класса приоткрылась, просунулась чья-то весёлая рожица:
— А, семиклассницы! Без перемены сидите?
Пора Дашеньке уходить. Она оставила девочкам сочинения, ничего о них не сказав, и быстро шла коридором. В душе её мешались горечь и счастье. Лёд сломан. В отношениях с классом наступил перелом. Дашенька любила своих учениц за пережитое вместе с ними волнение. Они — настоящие люди! Она их любила.
— Дарья Леонидовна! — окликнули сзади.
Она обернулась и увидела Валю Кесареву.
— Дарья Леонидовна, вы помните моё сочинение? Что вы мне поставили?
Кесарева не поняла, почему лицо учительницы разом потускнело, как будто с него стёрли краску.
— Я не ставила отметки, — сухо ответила учительница.
— А всё-таки? А если бы? — упорствовала Кесарева. — Я не хуже написала, чем Тихонова?
— Совсем по-другому.
Дашенька ушла, не вступая в объяснения.
«Конечно, ты написала хуже! Потому что ты — Кесарева, и даже Зоя не отвлекла тебя от мысли о своих успехах. О, расчётливые и тщеславные люди!»
Дашенька вдруг почувствовала усталость, возбуждение её упало.
«А я-то надеялась, что сегодня произошёл переворот. С Кесаревой ничего не произошло. Ничто не изменилось. Ну что ж. Нельзя падать духом из-за каждой неудачи».
Она не знала, что сегодня же её поджидает ещё неудача.