Но тут произошло чрезвычайное событие, переменившее Тасину плачевную жизнь.
Дело было вечером. Все собрались у стола: Дима трудился над шахматным вариантом, Надежда Фёдоровна штопала бельё, а Тася учила историю, по пятнадцати раз повторяя каждую дату и немилосердно зевая, — когда из чёрного круга репродуктора раздался знакомый всему Советскому Союзу торжественный левитановский бас:
«Слушайте важное сообщение…»
Обрадовавшись законному поводу передохнуть, Тася отложила учебник.
«Приказ Верховного Главнокомандующего… — возвещал густой, ликующий бас. — В боях за овладение городом отличились войска подполковника Добросклонова…»
Дима вскочил, опрокинув шахматную доску.
— Мама! Мама! Слышишь?
Надежда Фёдоровна выронила шитьё и, побелев как бумага, схватилась за сердце.
— Что такое? Это папа? — не вдруг поняла Тася.
— Папе салют! Ура! Трум-ту-ту-тум! — заорал Дима. Он визжал, ходил колесом и совершенно, кажется, своротил с ума.
— Дима! Тася! Что это, Дима? — почти плача, лепетала Надежда Фёдоровна.
Зазвонил телефон. Надежда Фёдоровна взяла трубку. От волнения голос у неё перехватывало, она не могла говорить и только часто кивала. Должно быть, на том конце провода и не давали ей говорить, поздравляли и радовались. Телефон звонил весь вечер. Дима хватал трубку и с счастливым видом передавал Надежде Фёдоровне. Она снова кивала, несвязно повторяя:
— Да. Ах да! Спасибо. Ах, откуда же я могла знать? Даже и предчувствия не было.
Загремели пушки. Небо расцвело, и разноцветные звёзды дождём посыпались с неба.
Тася долго не могла уснуть в ту ночь. Она ворочалась с боку на бок в счастливой бессоннице. Мысли обрушились на неё, Тася не могла в них разобраться. Она привыкла слышать по радио, что наши войска берут города, но никогда не вдумывалась в сообщения об умелых обходах, решительных штурмах, жестоких сражениях. Как это бывает? Как?
Мама и Дима тоже не спали.
— Дима! — окликнула Надежда Фёдоровна. — А мы-то вчерашний день жили, как всегда, сели обедать, чай пили, а там…
— Я ждал, что папа станет героем и его войска отличатся, — ответил Дима.
Тася не шелохнулась. Пусть думают, что уснула. Сердце её сжималось от счастья и грусти. Милый папа!
Вглядываясь в темноту комнаты, она пыталась представить вчерашнее сражение. Почему-то оно представлялось ей ночью. Морозная ночь! И, наверное, страшная вьюга, как бывало в Нечаевке: свистит, метёт по улицам снег, заламывает в огородах рябины и кажется, крыши дымятся. Какой-то городок, заметённый вьюгой. Тася не помнит, где он на карте. Ещё вчера он был у фашистов. Женщины и дети попрятались в подвалы. Рвутся снаряды. Фашисты поджигают дома. В это время войска её отца обошли город, и — решительный штурм!
Самым странным было то, что отец казался Тасе обыкновеннейшим человеком. И привычки у него были обыкновенные. Он любил попить вволю чайку, сытно поесть, поиграть воскресным вечерком в преферанс. Он был не очень речист, но добродушен, Тасин отец, с широко лысеющим лбом и толстым, как у Таси, носом, и — она знала — любил её очень, очень! Когда мама, рассердившись из-за пустяка, начинала жаловаться, что Тася ленива, пуста, что все дети как дети, чем-нибудь заняты, а у этой ни к чему нет наклонностей, отец, обхватив Тасю за плечи, глядя с виноватой усмешкой в глаза, говорил:
«Ладно, дочка, станем и мы с тобой человеком».
Ой, папа!
Тася вообразила, как завтра в классе все будут смотреть на неё и дивиться. Вот уж, скажут, не ожидали. Но почему не ожидали?
Её бросило в жар. Вернётся папа, встретит кого-нибудь, например, Наташу.
«Вы прославленный, вам был салют, — скажет Наташа, — а Тася самая несознательная в классе, хуже всех».
«Чтобы дочь подполковника Добросклонова была хуже всех!» — возмутится отец.
«Спросите её, пусть сама во всём признается», — ответит Наташа.
— Что мне делать, что делать? — шёпотом простонала Тася.
Отец не простит ей разрыва с классом, в котором виновна она одна, и никто другой, потому что она хохотала и радовалась Федькиным стихам, где её подруг назвали мокрыми курицами.
«Завтра напишу папе и признаюсь во всём, — решила Тася. — И дам честное слово исправиться».
Надежда Фёдоровна и Дима давно уже спали, а Тася, обычно начинавшая зевать с восьми часов вечера, всё вздыхала и ворочалась с боку на бок. Ужасное мучение — бессонница! Наконец она осторожно опустила ноги с кровати, попала на ощупь в туфли, закуталась в одеяло, нашла в потёмках свой школьный портфельчик и, крадучись, вышла из комнаты. Она села в коридоре под лампочкой, закуталась одеялом и открыла учебник истории, за которым застало её «важное сообщение».