Феня тряхнула Наташину руку.
— Прощай.
Она долго глядела на дорогу, пока Наташа не скрылась. Слезинки выкатились у неё из глаз и поползли по щекам. Феня сердито вытерла их чёрной от земли ладонью.
В огород забрела овца с ягнятами. Ягнята тыкали в вымя овце несытые мордочки, а она, накинувшись на капусту, воровато и торопливо хрупала сочные листья.
— Фенька! Иде тебя носит! — кричала со двора мать.
Феня выломала из плетня хворостину и побежала загонять овец в хлев. Ни одно-то дело без неё не обходится!
А интернатские уезжают. Уезжают, радуются. А Фенина жизнь не поворачивается на хорошее и никогда уж, видно, не повернётся.
Значит, учиться?
Поезд шёл вторые сутки. Тянутся, тянутся за окнами сжатые безлюдные поля. Или близко к рельсам подступит тёмный еловый бор; от его осеннего неуюта пугливо сожмётся сердце. Мелькают железнодорожные будки. Стрелочник посигналит красным флажком. И весь долгий путь поезд сопровождают выложенные на насыпи из битого кирпича слова:
«Смерть фашистским захватчикам!»
«Всё для победы над врагом!»
Иногда на каком-то безвестном разъездике поезд останавливался, долго выжидая, пока обгонит военный состав, на открытых платформах которого, затянутые в брезент, грозно стояли орудия. Ребята, прильнув к окнам, молча смотрели на длинные, словно вытянутые хоботы, стволы.
«Всё для фронта! Смерть фашистским захватчикам!»
Вечер наступал рано. Окна плотно задёргивались занавесками. Фиолетовые лампочки таинственно освещали купе.
Поспорив, чья очередь занимать верх, ребята забирались на полки. Не засыпали долго, утром поднимались чуть свет. Что там, дома? Скорее, скорей!
К концу третьих суток начались подмосковные дачи. Летели заборы, телеграфные столбы и платформы, московское небо летело навстречу.
На перроне ожидала толпа встречающих. Из вагонов кричали, на перроне тоже кричали. Встречающие рвались к ребятам.
— Дайте выйти детям! Товарищи родители, да успокойтесь же, целы ваши дети! — уговаривали воспитатели.
На «товарищей родителей» уговоры не действовали.
— Коля! Колюшка! — слышался чей-то срывающийся от волнения голос.
— Внученька! Где ты? Покажись!
— Бабушка! Вот я!
Суматоха была страшная. На площадке вагона образовалась пробка: ни туда, ни сюда.
Наташа вдруг вся обессилела и не могла поднять вещевого мешка.
— Наташа! Тихонова! Твои здесь! — отчаянно завопил откуда-то из конца вагона Дима Добросклонов.
Наташа глянула в окно и прямо под окном увидела на перроне Катю и маму. И они увидали её. Мама, худощавая, как девушка, страшно бледная, кинулась к окну, ухватилась за раму, губы у неё искривились, она смеялась и плакала. А Катя исчезла. Она протолкалась в купе. Через несколько секунд Катины руки обнимали и тормошили Наташу.
— Наталка! Дай на тебя поглядеть! Выросла. А здоровенная стала! — кричала Катя. — Не узнать! Настоящая колхозница. Щёки-то, щёки какие красные!
Наконец, с помощью Кати, Наташа выбралась кое-как на перрон.
— Два с лишним года! Два с лишним! — повторяла мама, поспешно и жадно целуя Наташу в глаза, губы, нос. — Скажи что-нибудь! Тебе неплохо там было?
В интернате было неплохо. Но никто не поцеловал там Наташу за эти два с лишним года.
— Нет, вы только взгляните на её щёки. Не ущипнёшь! — хохотала Катя.
И Катя и мама рядом с Наташей казались заморышами. Тощенькие, хрупкие.
— Ну вот, и собралась семья вместе! Господи боже, наконец-то! — говорила мама, крепко, как маленькую, держа Наташу за руку.
Дома всё восхищало и удивляло Наташу. Повернула выключатель. Батюшки! Электрический свет. В Нечаевке электричества не было. Сидели с керосиновой лампочкой, а то и с коптилкой. И книжный шкаф, батюшки! Стоит на месте целёхонек. Наташа раскрыла дверцы, полюбовалась разноцветными полками. Книг-то, книг-то! А вот и старый знакомец диван, с продавленным сиденьем под полосатой украинской плахтой, и круглый стол перед диваном. А железной печурки перед войной не было. Печурку поставили, когда в первую военную зиму центральное отопление отказало работать.
Катя вскипятила на примусе чайник, сели за стол. Наташа развязала вещевой мешок, достала к чаю Фенины пироги с капустой и ржаные сдобные лепёшки.
— Ой-ой! — закричала Катя. — Ты богато жила в своей Нечаевке. Мама! Иди скорее питаться.
— Ешьте! Голодное брюхо к работе глухо, — с притворной грубоватостью приглашала Наташа, стесняясь показать свою нежность к маме и Кате.
— Фольклор! — прыснула Катя.
Мама поддержала Наташу: