— Не передёргивайте, господин Ломоносов. Я всем сердцем...
— Так что, признаете тогда, что наряду с разумом человек должен иметь и чувства, кои должны быть с разумом в гармонии?
— Это демагогия! Софистика.
— Вы занимаетесь сей демагогией весь разговор. Почему же вы не желаете кушать сами того, что для других готовите с охотой и в больших количествах, а потом столь усилено навязываете? Или вы признаете право на отуманивание голов лишь за собой, поскольку вы сверху? Нет уж, сударь, коли начали играть в эти игры, то не грех бы запомнить накрепко: мне отмщение, и аз воздам. Аз воздам! Слышите? А теперь честь имею кланяться, господин патриот. И поскольку, я думаю, вы слабы в греческом, то я на прощанье позволю себе маленькое словоизыскание и — перевод. Патрио, господин Теплов, это — родина, а отнюдь не та персона, коя правит ею. Так что впредь более точно употребляйте незнакомые вам слова. Почему бы вам не взять на вооружение слово «клеврет»? Чудесное слово! Я дарю его вам. Равно остерегайтесь употреблять и различного рода теории — если не боитесь, что их могут обернуть против вас. Шапка, Господин Теплов, должна быть по голове, равно как и голова по шапке! Не считайте себя на будущее единственным умным человеком. Сие далеко не так. Жизнь вам ещё докажет данное не раз. Нам больше не о чем с вами говорить. И помощи больше у вас я просить не буду. Я живу для России, и укусы её недоброхотов, в какие бы яркие одежды они ни рядились и какие бы красивые и правильные словеса ни произносили при этом, меня не испугают. Я знаю свой путь и знаю его конец. Он, возможно, будет ранним, но я сделаю всё, что смогу. А это для каждого уже немало. Прощайте!
Болело сердце. И опять вспоминались разговоры с Крашенинниковым, как бились они над вопросом о добре и зле и как вспомнилось ему старинное — вербовка, а вернее, похищение в прусский великанский полк.
— Вот он, пример-то зла истинного, всамделишного, неприкрытого и гордого в своей силе единомнения и наплевательства на судьбы других...
— Ну, коли это за зло почитать, Михайло Васильевич, тогда для нашего-то природного и пальцев не хватит — только успевай загибать.
— Это точно. Поэтому и жизнь кладём, с ними борючись... Подо все копают, всё размыть хотят. Видал, как море берег гложет? Поначалу тот не поддаётся, а потом, ежели не укрепить, то и рухнуть может.
— Да, что свои, что чужие — не знаешь кто и хуже!
— Хуже тот, кто активнее в злобе своей, алчности, желании властвовать над нами, как над тварями бессловесными. Всё одно с одним связано. Замечал, как к истории нашей подбираются? Пока Байер с Миллером, а там и другие, я уверен, будут и не только иноземцы — и своих избыток будет! Недаром это, недаром! Ведают, что без корней человек — ничто, пыль на ветру, носимая по чужой воле. И ведь как пишут-то! Всё, по-ихнему, способны державы свои создавать, лишь россы — нет! Чем же мы так пред Создателем-то провинились, за что такая духовная немощь наша? А всё оттого, что чуют все эти иноземцы, с России сосущие, но обрусеть не хотящие да наши подголоски, что держава наша ежели развернётся, то весь мир изумлён застынет! Токмо из-под ига вылезли, всю Европу спася, и вот уже Русь — до окияна, в дверь Америки стучится! Пётр Великий лишь верхушки жизни тронул — а уже Европе всей должно на Россию оглядываться при решении дел своих. Ещё от крымцев отбиваемся, а султан уже начинает трепетать за Константинополь, враз прозвание его старое припомня. Поэтому и хотят нас обеспамятить, в покорстве воспитать, дабы сидели мы тихо все по щелям, кормили бы всех паразитов, сидящих у нас на шее, и их же бы и благодарили за науку и за то, что не забывают нас, бедных. Вот их мечта! Но этому не бывать! Покуда жив — не отступлюсь. Многим можно поступиться, но всего страшнее честь потерять, данную тебе предками для дел во благо своего народа и своей страны.
Под барабанную дробь, выбивающую генеральный марш, началось построение в ротные походные колонны. Раннее утро окутало землю белёсым непроницаемым пологом влажного тумана, в который ныряли со своими командирами невыспавшиеся и оттого настроенные весьма мрачно солдаты.
Узкая дорога была со всех сторон окружена густым Норкинтенским лесом, получившим своё название от деревни, где и проходил ночлег русской армии.
В силу своей достаточно большой численности — до 55 тысяч человек — армия вместе с командующим фельдмаршалом графом Апраксиным уверенно смотрела на возможность предстоящих сражений с пруссаками. Уверенность эта опиралась и ещё на одно немаловажное обстоятельство — пруссаки пока избегали столкновений с русской армией, позволяя ей беспрепятственно разгуливать по своим владениям.