Он сунул за обшлаг переданный ему Шатиловым листок бумаги с адресом, вежливо поклонился и торопливо пошёл в обратном направлении.
Ольга, больше всего удивлённая тем, что он даже ни разу не взглянул на неё перед уходом, и не знавшая, чему это приписать, проводила его недоумённым и обиженным взглядом.
— Странный человек этот господин Мирович, — пробасил Евграф Семёныч.
— Да, очень странный, — сухо произнёс Шатилов. — И я не думаю, что он в чём-нибудь поможет нам. Интересно, однако, подтвердится ли его предположение о Тагене. То-то хорошо было бы!..
Они продолжали итти молча, каждый погруженный в свои мысли. Уже смеркалось. Пурпурная полоса заката горела на небе. В облаках плыл молодой месяц, на котором, точно тень от других миров, змеились причудливые иссиня-серые узоры. Улицы быстро пустели. Гремели засовы, накладываемые на двери и ставни. В домах зажигались свечи. Там и сям из высоких окон дворцов полились звуки музыки. Петербург жил своей обычной жизнью.
Глава третья
Конференция
1
Елизавета Петровна не любила заниматься государственными делами. Когда-то один дипломат отозвался о ней, намекая на слова Шекспира в «Юлии Цезаре», что она слишком полного телосложения, чтобы принять участие в заговоре. Даже не столь беспокойные дела, как заговоры, скоро наскучивали ей. Однажды она начала подписывать важный трактат и уже начертала первые буквы «Ели…», но на золотое перо села оса: смертельно боявшаяся ос, государыня убежала, а после того трактат целых шесть недель сиротливо лежал на столе, потому что она не находила времени докончить свою подпись. В другой раз Елизавета, предавшись мечтам, подписала деловую бумагу словами: «Пламень огн».
Однако государственные мужи прощали ей это — и не только за потворствование дворянству, но и за верное чутьё, какую-то врождённую интуицию, помогавшую ей, даже не зная вопроса, принимать правильное решение. Она была убеждена, что в Англию можно проехать сухим путём, но она же основала Московский университет. Она никогда не углублялась в историю взаимоотношений с Пруссией, но в продолжение всего своего царствования проводила твёрдый политический курс, резко враждебный Фридриху II. Прусский король напрасно пускал в ход все испытанные приёмы обольщения: не помогала ни тонкая лесть, ни широковещательные посулы, ни угрозы, ни интриги. При Елизавете Петровне нельзя было говорить о покойниках, о болезнях, о науках, о красивых женщинах, о французских манерах, о Вольтере. Вскоре к этим запретным темам прибавилась ещё одна: нельзя было даже упоминать имя «скоропостижного короля» Фридриха II.
Ближайшие советники государыни питали такую же неприязнь к Фридриху. Между ними существовали только разногласия по поводу того, на кого ориентироваться во внешней политике: великий канцлер Бестужев-Рюмин стоял за союз с Англией, как островным государством, чьи интересы не пересекались с русскими; вице-канцлер граф Воронцов высказывался за союз с Австрией и Францией, и его поддерживали оба Шуваловы, пользовавшиеся огромным влиянием при решении государственных вопросов.
Но сама логика вещей подсказывала, что главным, самым опасным врагом для России является Пруссия, и поэтому нужно примкнуть к коалиции, которая ей противостоит.
Так родился, в противовес англо-прусскому блоку, блок России, Австрии и Франции. Вскоре к нему примкнули саксонский курфюрст (он же польский король) Август III и значительная часть мелких германских государств; к англо-прусской коалиции присоединился Ганновер, являвшийся владением английского короля, и четыре германских государства.
Европа оказалась поделённой на два лагеря.
В сложном переплетении политических интересов русское правительство отчётливо видело свою цель: не допустить дальнейшего усиления Пруссии, потому что это усиление, — учитывая ненасытность прусского короля, — явно грозило самой России.
Впервые в истории Россия выступала в европейском конфликте как самостоятельная могучая держава, серьёзно считаться с которой приходилось всем государствам, издавна присвоившим себе право располагать судьбами континента.