— Что случилось, князь? Почему вы не с дивизией? И так бледны...
— Граф, мы разбиты. Моя дивизия и вся армия. Их больше нет!
— А канонада? — Румянцев выбросил руку в сторону доносящихся выстрелов. — Откуда же тогда канонада? Против кого ведут огонь прусские пушки? Я полагаю, что против наших войск. Другой армии, кроме нашей, господин Голицын, здесь нет! А может быть, там слышны голоса и наших пушек?
— Пётр Александрович! Вы ведь военный человек, генерал, и знаете, почему бьют пушки. Они убивают нашу армию. И к тому же слышите? Канонада стихает...
После этих слов генералы замолчали. Навалившаяся на них вдруг тишина, казалось, злорадно подтвердила военно-теоретические выкладки Голицына.
— Главнокомандующий? — наконец отрывисто-грубо, почти как ругательство, спросил Румянцев.
— Исчез. В самом начале. То ли убит, то ли убежал.
— А вы?
Голицын побледнел и отвернулся. Говорить им стало не о чем.
А вскоре начавшие сбегаться в лагерь Румянцева высшие офицеры армии одним своим видом лучше всяких слов подтвердили и кажущуюся горькую правоту слов князя и сняли остроту заданного ему вопроса: когда виноваты все — отвечать некому.
Румянцев уверился, что сражение проиграно, хотя бой продолжался ещё несколько часов, но рукопашный. Ибо противники настолько приблизились друг к другу, их боевые порядки настолько перемешались, что артиллерии уже не было места в сражении — всё решало холодное оружие.
Но командир корпуса этого не знал. Сумрачно осмотрев всех прибившихся к нему волей судьбы, Фермора и Фридриха, Румянцев молча ушёл в свою палатку и, уже находясь внутри её, отдал приказ адъютанту собрать военный совет.
Совет был краток. Генерал-поручик Румянцев подчёркнуто игнорировал генералов из главной армии, так что было высказано единственное мнение — его собственное.
— Господа, в создавшейся обстановке считаю необходимым движение вверенного мне корпуса на север — на соединение с войсками генерал-майора Рязанова. Другие предложения?
Все молчали. Исходя из поведения генерал-поручика, предложения могли быть высказаны лишь его подчинёнными, но те-то лучше других знали, что, раз приняв решение, — как правило, лучшее из всех возможных, — Румянцев проводит его в жизнь, внося в него коррективы лишь в исключительных случаях. А если и вносит, то свои. К тому же он предлагал сейчас единственно возможное решение.
Отдав распоряжение бригадиру Бергу присоединить свой отряд к корпусу, Румянцев повёл колонны на Штаргард.
Главная же армия в это время продолжала бой. К вечеру он начал затихать, а утром Фридрих вновь увидел перед собой монолит русских полков; армия без полководца не воспользовалась темнотой ночи, дабы уйти после понесённого урона с поля битвы, а вновь была готова принять сражение. Она выполнила высший солдатский долг — сделала всё, что смогла, и ещё сверх того — и Фридрих не решился на второй день сечи.
Когда русские вышли из лагеря и направились в сторону корпуса Румянцева, прусский король уклонился с их дороги, сказав: «Русских мало убить, их ещё надо и повалить». Им владели чувства неуверенности и неудовлетворённости: судьба послала ему идеальный шанс окончательно переломить ход этой затяжной, и поэтому особенно опасной именно ему в силу ограниченности ресурсов, войны, а он не сумел дожать его до конца. Несмотря на формально одержанную победу, он не смог уничтожить русскую армию. Она была жива. Пришедшей к нему вскоре крестьянке с просьбой места для сына, король ответил довольно невесело:
— Бедная женщина, как дам я вам место, когда не уверен, что сохраню своё?
Действительно, возникший из небытия Фермор вновь встал во главе армии, присоединил к ней корпус Румянцева, и опять перед пруссаками была русская сила!
Война продолжалась.
Воистину царство слабого монарха отсчитывают по его фаворитам. Впрочем, как сильного — по его преступлениям.
Елизавету Петровну безо всяких споров отнесём к первым, и теперь, когда срок её жизни и царствования истекал, это было видно рельефнее всего. Как было видно и то, что время Алексея Разумовского прошло — наступили времена иных людей.
Граф Алексей Григорьевич, бывая на охоте, часто становился весьма гневен — естественно, когда промахивался. И как лицо выдающееся — по высокопоставленности, а отнюдь не по решению дел государственных, которых он весьма не любил и в которые старался не вмешиваться — гневался, естественно, не на себя, а на всех тех, кто — в буквальном и переносном смыслах — попадал ему под руку. Тому доставалось тогда вельми, поскольку от предков-казаков графу Разумовскому рука досталась крепкая.