— Иван Иванович, помогите! — Ломоносов редко кого просил; человек сильный, он не хотел испытывать унижения отказа. Но к Шувалову с подобным он не стеснялся обращаться. Как-то враз определив для себя размеры фигуры — для настоящего и для будущего — Михайлы Васильевича, фаворит никогда не изменял своего дружески-покровительственного и восхищённо-удивлённого отношения к академику-помору.
С помощью Шувалова Ломоносов воевал с недругами своими и русской науки в академии; они были инициаторами открытия Московского университета, куратором которого стал Иван Иванович. По его инициативе через три года после университета в Петербурге была основана Академия художеств, которая также всегда пользовалась благосклонной заботливостью Шувалова и которой он завещал обширную библиотеку и ценную коллекцию картин и скульптур. Между этими событиями он помог и театру, обязанному именно ему открытием первой русской сцены.
Словом, Елизавета Петровна сделала хорошее приобретение: от Шувалова у неё не было тайн. Не забывал он и кузенов — оба они становятся, не побывав на войне, генерал-фельдмаршалами и членами Конференции.
Но даже эта гармония не могла улучшить в полной мере настроение и самочувствие императрицы. Она старела, её начинали донимать болезни. Всё более часто шумные игры и забавы, столь частые ранее, отменялись: приготовившись уже полностью к торжественно-ослепительному выходу, Елизавета Петровна бросала последний раз взгляд на зеркало: «Свет мой, зеркальце, скажи?» — и зеркало говорило... И тогда срывались украшения, задёргивались шторы в покоях, а в бальных залах печально-беззвучно угасали свечи.
К императрице допускались лишь немногие. И эти немногие, привыкнув к царским милостям, с тревогой спрашивали друг друга и себя:
— Хорошо ли чувствует себя сегодня Елизавета Петровна?
Ошибка Бестужева, осмелившегося в письме предположить подобное, сдерживала: вслух крамолы никто не произносил, но в глазах стояло одно: «Господи, что будет-то...»
Все знали симпатии и антипатии наследника Петра Фёдоровича.
Симпатии однозначные — ко всему прусскому, включая битого короля Фридриха. С антипатиями было сложней — но каждый чувствовал возможность попасть к очередному самодержцу в немилость. Хотя бы потому, что пользовался милостями предыдущего венценосца. А опала — это не просто удаление от двора. Это и конфискации, и ссылка, и тюрьма, и пытки, и казнь — всё, что угодно.
И поэтому главный вопрос при дворе:
— Как здоровье Её Величества? Хорошо ли?
И прерывистое дыхание больной императрицы заглушало временами даже грохот пушек. Все понимали: умри сейчас русская государыня — и её преемник сделает всё, дабы выйти из войны, войны, которая стоила России уже столько крови, войны, которая начинала новый виток.
Фермора отстранили от командования армией. На его место был назначен в мае 1755 года генерал-аншеф Пётр Семёнович Салтыков, решивший вести более решительную военную политику в отношении великого полководца — короля Пруссии Фридриха II.
Поначалу мало кто воспринимал это всерьёз. Начавший свою службу ещё при Петре I в гвардии — в 1714 году, он затем по приказу императора изучал во Франции морское дело, участвовал в походе Миниха в Польшу в 1734 году и в русско-шведской войне 1741 — 1743 годов. Он имел и придворное звание камергера, а в последние годы командовал на юге Украины ландмилицейскими полками, призванными защищать границы от нападений крымских татар. Именно в ландмилицейском белом мундире без орденов и украшений он и прибыл в войска, сражавшиеся уже не один год в самом центре Европы.
Привыкшие за это время к представительному виду, ярким нарядам и многочисленным знакам не всегда заслуженной доблести своих командующих солдаты и офицеры с удивлением взирали на скромную, непрезентабельную фигуру нового командира. Шёпот растекался и рос:
— Чевой-то фигура у него кака-така...
— Как така?
— Да не осаниста! Нешто можно генералу быть таким?
— Это точно, мужики. Ни мундира, ни орденочка. Прям херувим какой, а не енерал!
— И голос тихой, и взгляд чевой-то без суровинки.
— Да, завалящий, прямо скажем, робята, генерал нам достался. Нешто матушка-императрица посолиднее да побойчее никого найтить не могла! Чисто срам!
— Одним словом, не енерал, а курочка!
Слово было произнесено. Через несколько дней вся армия называла своего главнокомандующего «курочкой», но весьма скоро прозвище это вместо уничижительного приобрело ласковый оттенок.