В средних числах июля Салтыков расположился на позиции неподалёку от занятого пруссаками местечка Цюллихау.
Обозные распрягли лошадей; нескончаемая вереница повозок выстроилась на дороге. Солдаты, составив ружья с весёлым хохотом и прибаутками тащили хворост для костров.
В одном месте царило особое оживление: огромного роста солдат с румяным добродушным лицом набрал хворост прямо в телегу и, впрягшись в неё, без видимых усилий тянул в расположение своего батальона.
— Ну и силища! Го-го-го! Не всяк конь такую прорву сдюжит, — раздавались голоса.
Юркий маленький солдатик взлетел одним махам на воз и тонким, бабьим голосом, с ужимками закричал:
— Алефан! А меня свезё-ёшь?
— Ну-к што, — дружелюбно отозвался великан, чуть повернув голову. — Сиди! От такой дуры тяжести немного прибавится.
— Хо-хо! Отбрил он тебя, Митька, — грохотали довольные голоса.
— Чаво отбрил? Я с конём не спорюсь, — отвечал Митька и стал похлёстывать силача прутом, приговаривая: — Вези. Не ленись.
— А далеко ль везть-то? — не обижаясь, спросил тот.
— Дорогой пять, а прямо десять. Но! Вези, Алефан!
Настоящее имя солдата было Егор. Но однажды в походе, когда он один вытащил застрявшую в грязи пушку, видавший это пленный немец с уважением произнёс: «Oh! Ganz wie ein Elefant!»[5].
— Чего он бает? — покраснев, спросил Егор у засмеявшегося офицера.
Тот перевёл ему восклицание немца, и оно неожиданно пришлось по душе добродушному гиганту.
— Ну-к што. Слон — оно животное хорошее, работяга. Как говоришь? Алефан?
Эта кличка укрепилась за ним, и скоро не только его родной Углицкий полк, но вся первая дивизия Фермора знала его под этим именем…
С Митькой его соединяла крепкая дружба. Они были земляки и пришли в армию по приговору одного и того же сельского схода. Как будто «мир», посылая их, уравновешивал и дополнял их друг в друге. Митька был лукав и хитёр, Алефан — прост и доверчив. В бою Митька был зол, и если ему доводилось взять пленного, он норовил первым делом обобрать его. Алефан, напротив, даже опуская приклад ружья на чью-нибудь голову, сохранял всегдашнее благодушное выражение, а у пленных никогда ничего не брал: не то совестился, не то брезговал. Они и теперь бы долго потешали собравшихся дружеской перебранкой, если бы неожиданно не раздался чей-то повелительный голос:
— Кто знает, служивые, где здесь сержант Микулин стоит?
Смех сразу затих. Два офицера верхами, один в форме секунд-майора, другой — капитана, подъехали к солдатам.
— Как не знать, ваше высокобродь… Бона в лощинке батарея. Три палаточки белеют. Там его и найдёте.
Офицеры тронули коней и поехали в указанном направлении.
— Вот, Алексей Никитич, и увидите сейчас вашего друга, — усмехнулся тот, который задал вопрос солдатам. — Посмотрю-ка и я, что за диковина человек, о коем вы столь высокого мнения.
— Отличный, преотменный человек, — горячо сказал Шатилов. — И говорю это не потому, что он отец девушки, которая для меня дороже всего на свете, но вполне беспристрастно. Вы можете во всём довериться ему, а это ли не главный признак подлинного благородства? Да вот вам пример: когда был обнародован манифест о войне, он обязательно захотел вступить в армию. Граф Румянцев предлагал ему превосходное место в одном из своих имений, но он только поместил там Ольгу, а сам вернулся к своим пушкам.