Археолог, кандидат наук, хочет изучать математику. Просит зачислить в университет.
— Вы уверены, что вам это действительно нужно?
— Да, конечно. При раскопках материала столько, что захлестывает! Статистические методы необходимы! На конференции по применению математических методов…
Не усидев, академик принимается ходить по комнате. Разумеется, он знает, что «математика — разновидность общего языка»… и что не только естествознание обучается этому «языку». Наметились уже прорывы и в гуманитарию. Математика — его специальность, его стихия. При всем неподдельном интересе к людям, научные его склонности, казалось бы, далеки от радостей людских и печалей. Но…
— Математика стала модной наукой, а это неприятно! Все хотят ее применять… за волосы тянут! Поймите: это всего лишь аппарат, разветвленный, мощный, но все-таки не более чем аппарат для решения четко поставленных задач. А если принять его за панацею, неизбежно разочарование!..
Вот чего опасается академик — несбывшихся надежд.
Другой собеседник — другие заботы… А он — с кем бы ни приходилось ему разговаривать — он остается самим собой.
Быстрым шагом выходит из кабинета, коротким жестом приглашает войти. Внимательно выслушав, тут же берется за телефонную трубку:
— Ну, хорошо, обратимся к министру… Неудобно… Ну, ничего. Переморгаем.
Академик, студент, избиратель или министр имеют дело не только с ректором (академиком, депутатом), но всегда с Иваном Георгиевичем. Его простота уважительна, она никогда не перейдет в панибратство. Это — демократичность, которая, возможно, берет начало от далеких тех лет, когда студент Петровский преподавал на рабфаке рабочим и красноармейцам азбуку математики, а сам, в свою очередь, обучался у них азбуке еще более сложной науки — революции.
«Нам следует теперь делить время между уравнениями и политикой, — говорил престарелый Эйнштейн своему ученику Страуссу, прогуливаясь с ним в Принстоне. (Это было после провала попыток ученых помешать применению атомной бомбы.) — Но для меня уравнения куда важнее, ибо политика — не более, чем дело текущей обстановки. Математическое же уравнение остается навсегда».
Герой Социалистического Труда Иван Георгиевич Петровский, ученый и общественный деятель, много времени отдает тому, что Эйнштейн назвал политикой. Депутат Верховного Совета и член его Президиума, член Советского комитета защиты мира, член президиума Академии наук, он в одном лишь согласен с великим физиком: уравнение остается навсегда. Но если бы — представим себе такую возможность — Эйнштейну удалось предотвратить Хиросиму, эта его заслуга перед человечеством была бы, вероятно, не меньше заслуг создателя новой физики.
Пятнадцать минут на «бумажки», и затем беседы, беседы — таков распорядок ректорского дня. На дверях кабинета нет таблички с расписанием приемных часов. Заходят в любое время. Спрашивают:
— Иван Георгиевич у себя?..
Старые его товарищи, те, кто на «ты» с ним, считают Ивана Георгиевича человеком по натуре скорее замкнутым, чем общительным. Как же так? Десятки людей каждый день. Те, кто нуждается в его помощи или совете, те, к совету и помощи которых прибегает он сам. Прежде чем прийти к какому-либо решению, он собирает чужие мнения старательно, как пчела.
Но что правда, то правда: беседовать предпочитает с глазу на глаз, нет для него ничего хуже многолюдных (и многочасовых) заседаний с громоздкими прениями.
Старые товарищи не ошибаются…
Когда разговариваешь с Петровским, ощущаешь явственно, почти видишь: непрерывно идет в нем какая-то скрытая внутренняя работа, словно жернова перемалывают добытую информацию, словно сита сортируют ее, как руду. И вот предел. Необходимо осмыслить виденное и слышанное. Попросту побыть одному.
Встречаясь каждый день со множеством людей, живя для людей, он не может находиться постоянно на людях.
Раз в неделю он приезжает в университет позже обычного.
— С утра пройдусь по магазинам, — предупредит накануне.
Маршрут поездок за долгие годы устоялся, но хранится в секрете — в уединенности их главная прелесть. Сам он называет это «пастись». Пастись по книгам.
Увлечение давнишнее, еще с Сергеем Ивановичем Вавиловым вместе «паслись». Однако и старые знакомцы-букинисты порою не знают, чем привлечь его: редкие издания, редкие переплеты оставляют его равнодушным, он загорается, лишь перелистав книгу. И никак заранее не угадаешь, о чем она будет, эта интересная ему книга, которую он выберет из десятка других, но, уж выбрав, прочитает от корки до корки и, возможно, еще не раз к ней вернется. Книга для него — не просто развлечение и зачастую больше, чем очередной собеседник.