Когда она это сделала, стена разделилась на деревья – она стала темными джунглями, затем между деревьев начали двигаться фигуры. Это было в Нью-Мексико, и фигуры были всем племенем [американских] индейцев. В ней ожил архетип американца.
Перед лесом возникло озеро. (Лес, изначальный дом человечества, представляет бессознательное. Озеро, с его ровной поверхностью, непроницаемой для глаза, также является его образом.) Индейцы отвязали каноэ у берега, погрузили в них женщин, детей и пересекли озеро. На другой стороне была пустыня; индейцы расставили здесь свои шатры, разожгли огонь, приготовили еду, съели ее, и вернулись в шатры. Они, очевидно, отошли ко сну, хотя был еще день, и солнце неподвижно стояло в небе. Только вождь остался снаружи и повернулся лицом к пескам пустыни.
Здесь вы видите мире читты – фигуры, которых пациентка не создала сама, живущие в ней «самостоятельно», по своим законам.
Теперь пациентка вновь и вновь концентрировалась на вожде, но он не двигался. Больше вообще ничего не происходило. Пациентка, по-видимому, достигла догматической стены, которая расставляет перед индивидуальным опытом бессознательного все кары ада.
По крайней мере, облегчение было достаточно большим, чтобы она прожила еще год под воздействием образа, который уже никогда не теряла из виду. В то же время, развивались попытки прорваться – она видела, например, тяжелые транспортные машины в песчаной буре, или всадника в метели. Эти образы – сторонние проявления опасности, в которой она оказалась из-за контакта с бессознательным. Но такой прорыв не допустим, потому что история должна была дойти до конца. Пациентка должна была держаться за нее и достигнуть прогресса с индейцем.
Через год она вернулась к анализу; и однажды она была очень впечатлена тихим, сухим, чистым пустынным воздухом, на котором находился индеец. Неожиданно она почувствовала в воздухе влажность, которой не ощущала раньше. Нечто наконец сдвинулось, и это так ее взбудоражило, что она смогла прожить еще год.
Придя ко мне через некоторое время, она рассказала, что индейца там больше не было; все угасло. Куда же он ушел? У нее было второе видение, и первое растворилось во втором: белый змей появился перед ней в сиянии и невозмутимом величии, облаченный в перья и диадему.
Лично она и не подозревала, что означал этот образ. Это широко известное изображение мексиканского бога воздуха и ветра Кетцалькоатля в облике пернатого змея. Он бог-искупитель индейцев, воплощающий для психики американца бессознательный дух.
Видение глубочайшим образом впечатлило мою пациентку и придало ей отвагу после десяти лет наконец признаться мне в главном – и с этим признанием, конечно, был достигнут терапевтический эффект.
Что же произошло на самом деле? Влажность опустилась как роса, выпавшая на облачение индейца. Теперь он явил свое подлинное значение, свой недогматический языческий лик. С точки зрения церкви, это было явление дьявола, который лишь принял форму искупителя, чтобы сбить с пути христианку. Так, испанские завоеватели Юкатана интерпретировали кресты, которые встречали по всей стране, как искушения дьявола. Ранние христиане, признававшие близость мифа о Дионисе и жизни Христа, тоже считали, что дьявол выдумал это Anticipatio Christi, чтобы специально привести их в смущение.
То, что пациентка делала в процессе анализа на самом деле было пуджей – настойчивостью в молитве – которая вызвала трансформацию. Лайя, растворение фигур, для нас соответствовало бы интеллектуальному процессу постижения. Пациентка должна была знать, что с ней случилось; она должна была понять собственный миф. Образ может схватить и удерживать нас, если мы не рассеем его посредством понимания. Только тогда мы ассимилировали его к высотам сознания, могут появиться новые фигуры.
6 октября 1932 г.
Доктор Юнг: Что здесь можно добавить с психологической стороны, так это чисто эмпирические результаты анализа.[4] В каждом типичном курсе анализа большая осознанность возникает через осознание подавлений, проекций и так далее. Так аналитический процесс служит поводом для расширения сознания, но отношение эго к своим объектам все еще остается. Эго запутано в конфликте с объектами – человек остается частью процесса. Только в продолжении анализа уместна аналогия с йогой, когда сознание оторвано от своих объектов (Secret of the Golden Flower). Этот процесс связан с процессом индивидуации, который начинается с самости, отделяющей себя как нечто уникальное от объектов и эго. Это как если бы сознание отделилось от объектов и эго и переместилось в не-эго – в другой центр, чужой, но изначальной известный. Это отделение сознания – освобождение от тамаса и раджаса, освобождение от страстей и увязания в мире объектов. Это нечто, что я не могу далее объяснить философски. Это психический опыт, который на практике переживается как чувство избавления. То, что раньше приводило к охваченности паникой, больше не паника; человек способен видеть напряжение противоположностей в мире без возбуждения. Человек не становится апатичным, но освобождается от увязания. Сознание удаляется к сфере безобъектности. Этот опыт имеет свои последствия в практической жизни, причем самым ощутимым образом. Ярче всего это, наверное, показано в истории о Будде, которому угрожал Мара. Мара и все демоны нападают на него, но трон Будды пуст – он просто там больше не сидит. Или как сказано в Ригведе I, 164: «Два тесно связанных друга обнимают одно и то же дерево. Один из них ест сладкую ягоду, другой лишь спокойно смотрит вниз».[5]