– Куда, вы сказали?
– В Аушвиц, – ответила Ребекка. – Это… был такой концлагерь, ликвидационный.
– Потому что дядя был старый?
– Наверное. Некоторых сразу отправляли в газовую камеру.
– Боже милостивый, – вздохнула мадам, и Ребекка уверенно почувствовала, что это был вздох облегчения. И тут она сразу поняла, что драгоценности – у этой милостивой пани. Словно подтверждая это, мадам спросила:
– Так вы остались одна? Никого из родственников больше нет, да?
' Ребекка посмотрела ей в глаза. Мадам отвела взгляд. Но Ребекка была счастлива. Впервые с той минуты, когда ей на сердце пришили звезду, она почувствовала себя выше другого человека. Она могла бы оставить ее в тревожной неуверенности. Но не стала этого делать. Насмешливо посмотрела ей в глаза и сказала:
– Никого не осталось. Я совсем одна.
– Ах, как это страшно! – воскликнула мадам. – Но – все проходит, деточка. Думайте о своем возвращении. Вы молоды, вся жизнь перед вами. А сейчас все пойдет хорошо. Я, конечно, понимаю, как все это страшно для вас, но вы переболеете.
«Да уж! – думала Ребекка. – Что ты понимаешь, дерьмо вонючее, воровка гойская. Граммофон сладких словечек».
Служанка принесла кофе и десерт.
– Берите, деточка, – предложила ей мадам. – Это еще военное печенье, но вам оно понравится.
– Да-да, – засмеялась Ребекка. Она была очень голодна. Она выпила кофе и принялась за печенье. Полная тарелка. «У них, наверное, запасы на недели, – пришло ей в голову. – А баба, видимо, ждет соблюдения приличий: откусила кусочек – и ладно». Она решила съесть все. И принялась за дело.
– Понимаете, эти вещи, – начала мадам, – ваш отец действительно хотел оставить на сохранение у нас. Но мой муж обдумал все это, и они с вашим папой решили, что это будет небезопасно. Ведь мы жили в одном доме, а если немцы придут с обыском, они прежде всего явятся к нам. Мой муж и ваш отец были большими друзьями, это все знали. И они договорились, что эти вещи он оставит у пана Патрохи, который работал в банке, на Летней. Понимаете?
Ребекка с удивлением посмотрела на нее. Неужели она оскорбила хозяйку незаслуженным подозрением?
Потянулась за следующим печеньем. Но потом резко опустила руку.
– У пана Патрохи? А где он живет?
Мадам грустно покачала головой.
– Это трагический случай.
«Вот как!» – подумала Ребекка. Она взяла с тарелки еще одно печенье и целиком запихнула в рот. Потом спросила:
– Можно еще кофе?
– Ну конечно же! – сказала мадам и налила ей из кувшинчика. – Мы берегли его всю войну. Это настоящий «Майнл». Для таких вот праздничных оказий.
– Кофе очень вкусный, – сказала Ребекка. – А что произошло с этим паном Патрохой? Его убили немцы, да?
– Не только его, – сказала мадам, сделав трагическое лицо. – Понимаете, он был большой «сокол». Руководитель отделения «Прага-7». Я при Гейдрихе его со всей семьей казнили. Это было в газетах, – добавила она.
– Всю эту историю она выучила на память, – говорила мне Ребекка. – Сочиняла ее, наверное, всю войну. Ради паршивого жемчужного ожерелья, или что там батя у них оставил. Но то печенье я сожрала тогда до крошки.
– Ребекка, – засмеялся я. – Ну и сделка у тебя вышла! Тарелка печенья за жемчужное ожерелье…
Ребекка ухмыльнулась:
– Оно ей тоже не пошло впрок: после этого обмана она вряд ли надевала его – вдруг со мной столкнется. А печенье было такое ужасное, что у меня от него разболелся живот. И до сих пор болит, стоит о ней вспомнить.
Наш маленький джаз
Памяти Бедржиха Вайса бэндлидера «The Ghetto Swingers» в Терезине
Каждый концерт Сузи Браунова завершала своей любимой песней:
Наши саксофоны надсадно взревывали, свингующим стаккато подчеркивая синкопы, а трубы отрывисто тявкали, оттягивая ритм чуть назад. А Сузи пела:
И при впечатляющем последнем аккорде с высоко визжащей трубой Падди на глаза мне наворачивались слезы.
Но вернемся к самому началу. К тем далеким временам, когда мы с ребятами – первым составом нашего бэнда – обнаружили любимого Мирослава Ежка; когда великий Дюк за океаном одной простой фразой выразил главную – для нас тогда – истину века:
К тем временам, когда солдаты моторизованных бригад стерли жизнь и свободу с карты Европы и когда мы – именно поэтому, пожалуй, так основательно и глубоко – познали смысл и значение, вкус и аромат, радость, благодать и проклятие волшебной реальности, которую называем словом «джаз»…
Начало, естественно, было смешным, и я даже не помню подробностей. Но в сумерках воспоминаний вижу утро ранней весны у Падди, в вилле Наконецов, где мы сидим в своих первых длинных штанах и только я один, пожалуй, еще в коротких брюках гольф; сидим мы вокруг граммофона и впервые в жизни слышим, как, собственно, звучат саксофоны, каким ласковым или дико ревущим оказывается их голос; впервые в жизни очаровываемся магией песни из черных уст.
Впервые наполняет нас счастьем и отчаянием Джимми Лансфорд, пластинку которого по ошибке купил в Праге пан Наконец для своей фонотеки венских вальсов и берлинского шансона. Мы крутим эту пластинку снова и снова, каждый раз восторгаясь тигриным прыжкам лансфордовских саксофонов, то затихающих, то воспаряющих в отточенной, чуть приправленной обертонами интонации с рафинированно затянутыми синкопами, от которых мороз по коже.
А началось все с того, что Падди, тогда еще Павел Наконец, выклянчил у своего отца джазовую трубу.
Вскоре через это испытание пришлось пройти всем нашим отцам. На совете в вилле Наконецов мы распределили роли и решили, что для начала у нас должно быть хотя бы по одному джазовому инструменте. Тогда мы еще и думать не могли, что так возникнет ядро оркестра, который живет до сих пор и несет – на вечную память – имя своего первого и самого лучшего трубача и лидера: «Paddy's Dixielanders».
Однако первое наступление отцы наши отбили. Поэтому на репетицию в комнате Падди собрался курьезный ансамбль, составленный из того, чем удалось разжиться от каждого дома: джазовая труба, пианино и контрабас; но вокруг этого джазового ядра собрался какой-то нелепый сброд: пара скрипок, мандолина, турецкий барабан, найденный сыном кастеляна Франтой Розкошны на чердаке местного замка в остатках давнего княжеского оркестра, и, наконец, совсем новый ксилофон, который я сам для себя окрестил вибрафоном, – жалкий итог моей саксофонной атаки на предков.
Отец, ссылаясь на мои слабые легкие, о саксофоне и слышать не хотел. Но поскольку мать всегда потакала моим капризам, родители сошлись на ксилофоне.
Такими вот были наши истоки. На вилле Наконецов зазвучали душераздирающие кошачьи концерты с неумело киксующей трубой Падди в главной роли. «Кошачесть» создавал главным образом скрипичный дуэт, безуспешно пытавшийся придать скрипке легкость свинга. Заунывный вой скрипок сопровождался уханьем турецкого барабана, назойливым треньканьем мандолины и немощно-беспорядочным плямканьем моего ксилофона. Результат выходил потрясающим и не похожим ни на что на свете.