Фортунато успокоился. Да, из ее слов следовало то, что уже говорил Шеф: гринго не придают этому значения. Иначе зачем бы им было посылать женщину, ничего собой не представляющую и не имеющую никаких полномочий?
– Конечно. Всюду политика. А вот и Авенида-Корриентес.
Улица превратилась в один сплошной поток света. С театральных афиш смотрели улыбающиеся физиономии актеров, а десятки книжных магазинов выставили на тротуар свои деревянные стенды. В половине двенадцатого ночи кафе были битком набиты и полнились шумным весельем.
– Это театральный район. Видите, буэнос-айресцы любят жить полной жизнью. В час ночи будет то же самое.
– Здорово!
– Это город со своей собственной культурой, – продолжал он. – Здесь жили много знаменитых писателей: Борхес, Биой Касарес, Хулио Кортасар, Роберто Арльд. – Фортунато помнил эти имена по мятым бумажным переплетам книг Марселы. – Также у Буэнос-Айреса есть своя музыка и танец, танго. У нас своя еда, свой диалект, его называют лунфардо.
Они объехали громадный белый обелиск, устремившийся ввысь, к розовеющему небу, потом повернули на Авенида-Нуэве-де-Хулио.
– Это самая широкая улица в мире, – сообщил он ей. – Четырнадцать полос в обоих направлениях. Посмотрите-ка туда… – Он указал на расположенное по другую сторону просторной Пласа-де-ла-Република место, где между ресторанами и традиционными торговыми точками обосновались два исполинских заведения «Америкэн гамбургер». – Прямо как дома, верно?
– И народ в самом деле туда ходит?
– Sí, señorita,[41] – подтвердил он. – Их с каждым днем больше в Буэнос-Айресе. И не только их. А еще «Уол-Март» и «Каррфур» – много больших корпораций из-за границы. Мало-помалу они поедают старые предприятия.
Они устремились по Нуэве-де-Хулио вместе с тысячью других автомобилей, многие из которых, подумал он, с фальшивыми документами, как у него; большинство прочих документов на машину были тоже не совсем в порядке, и, чтобы инспекторы закрыли на это глаза, уплачена небольшая coima.[42] Буэнос-Айрес – город договоренностей. А он – полнокровный гражданин его.
Она смотрела по сторонам:
– До чего же красиво, Мигель. Спасибо, что привезли меня сюда.
– Теперь мы въезжаем в Ла-Боку. Это место называют La Boca потому, что оно рядом с портом, который был ртом Буэнос-Айреса.
Здесь дома стали низкими и обветшалыми. Многие со стенами и крышами из рифленого железа, двухэтажные лачуги без балконов или украшений, будто вырезанные из жестяных банок из-под сардин. Они казались тесными и жалкими.
– А вот conventillos.[43] Здесь живет много бедняков. Эта часть города может быть немного опасной.
Они ехали по узким улочкам, мимо освещенных флюоресцентным светом кафе и потемневших деревянных баров, мимо толпившихся на тротуарах угрожающего вида людей, уткнувшихся в телеэкраны, где шел футбол. Фортунато припарковал машину и разрешил маленькому мальчишке за ней присматривать.
– «Семнадцать каменных ангелов», – произнес он, когда они подошли к одноэтажному зданию. – Посмотрите-ка сюда…
Он указал на карниз крыши, с которого из-за бетонных букетов лилий и лепных гирлянд на них смотрел длинный ряд мифических созданий. Некоторые из них взирали вниз бешеными глазами и, казалось, трясли взлохмаченными бородами, другие – улыбались, застенчиво смеялись или поджимали губы в грустной каменной задумчивости. Шестнадцать фигур, чье настроение менялось от смеха на одном конце до грусти на другом, полный набор эмоций, которые может вмещать в себя жизнь. Самая большая, семнадцатая, возвышалась над входом и казалась то мужчиной, то женщиной – точно сказать было трудно, потому что ее глаза скрывала повязка.
– Хозяин утверждает, что их поначалу сделали для Дворца правосудия в прошлом веке, но чиновник, отвечавший за контракт, нашел причину их отвергнуть. На самом деле он получил взятку и передал контракт кому-то другому. В общем, они в конце концов очутились здесь.
Афина подняла глаза на несоразмерно большие статуи:
– Значит, та, что с завязанными глазами, – это Справедливость?
– Да, – проговорил Фортунато с легкой усмешкой. – Так как она никогда ничего не видит. – Афина недоверчиво посмотрела на него, и он добавил: – По той же причине, утверждала моя жена, она воплощает Любовь.
Десятки лет они приходили сюда с Марселой. Каждый четверг они ходили в клуб, расположенный в их квартале, чтобы потанцевать, и каждые две недели приезжали сюда, в Ла-Боку, где родилось танго, потанцевать и поболтать всю ночь с другими завсегдатаями за бутылками красного вина и содовой. Он не очень хорошо мог объяснить, почему они продолжали приезжать в этот бар. Помимо своего грандиозного фасада, он ничем другим не выделялся из тысяч таких же непритязательных баров города. С его оштукатуренных стен светили трубки флюоресцентных ламп, и в мутных серебристых зеркалах повторялись бутылки граппы и загадочного спиртного, которое, как подозревал Фортунато, осталось еще с прошлого века. Лет сто назад какой-то плотник-иммигрант сколотил этот бар из досок тропического дерева с севера, не претендуя на особую красоту, но зато достаточно крепко, чтобы стены выдержали привалившегося к ним спиной бесстрастного guapo или с размаху налетевшую тушу участника потасовки. Не сосчитать, сколько милонг станцевали здесь женщины сомнительного поведения или мужчины сомнительного занятия, и Фортунато все еще ощущал присутствие этого растворившегося во времени полусвета в архипелаге островов залитых вином скатертей.
В полночь «Каменные ангелы» только-только начинали бурлить. По большей части пожилые люди, как он, но встречались и любопытствующие молодые, открывшие для себя это место за последние года два. Он не приходил сюда месяца три, с того времени как Марсела почувствовала себя плохо и не могла больше танцевать. Но даже ему достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что все знают о его несчастье.
– Капитан! – воскликнул Норберто, как только он переступил порог. Хозяин поцеловал его в щеку и, обняв за шею, сочувствующе продолжил: – Мне так жаль Марселу. Все мы очень жалеем, мы об этом услышали и просто не знали, что делать! Думали, что больше не увидим тебя! Ты получил цветы, которые мы послали в комиссариат?
– Спасибо тебе, Норберто. Да, получил. Было приятно. – Он повернулся к гринго. – Норберто, это доктор Фаулер, мой друг, приехала из Соединенных Штатов. Она здесь по полицейским делам, – пояснил он, чтобы предупредить какие-либо домыслы.
Афина осматривалась в помещении, и, насколько мог судить Фортунато, ей тут нравилось. Он никак не мог разобраться в этой гринго. Что-то в ней говорило о выдержке, чувствовалась требовательность, но в то же время думалось, что под ними живут импонировавшие ему чуткость и отзывчивость.
Они обсудили меню, он заказал гриль-ассорти, «самое аргентинское» блюдо, и Норберто принес бутылку красного вина и содовую, а к ним маленькое металлическое ведерко льда. Доктор Фаулер хрустела хлебом, пока Фортунато наливал ей вино и разбавлял его содовой. Он бросил туда кусочек льда, затем приготовил стакан для себя. За угловым столом музыканты поглощали кофе и виски и вовсю дымили сигаретами.
Он наклонился к ней:
– Вон там музыканты. Скрипка, гитара и bandoneon. – Она озадаченно посмотрела на него, и он задумался над словом. – Э… аккордеон. Сюда не ходят туристы, – проговорил он. – Туристы ходят в «Карлитос», где все шикарно. Это место больше… для танго.
Он рассказал ей историю танго – что оно происходит от андалусийских танго 50-х годов девятнадцатого века, развивалось в публичных домах здесь, в Ла-Боке, и в южных предместьях в начале двадцатого. Танго было танцем преступного мира, сутенеров и проституток, бедняков, от которых уходили к миллионерам возлюбленные, людей, теряющих почву под ногами, мир схваток на ножах между guapo…
– Что такое guapo?