«Роберт!» Пабло произносит его имя по-английски с едва заметным акцентом. Он встает из-за стола, все еще настоящий латиноамериканский плейбой, в иссиня-черных волосах ни намека на седину. Они пожали друг другу руки, и он заключил Уотербери в объятия, а потом поцеловал в щеку. Даже теперь, когда Пабло вознесся так высоко, его голос не утратил колдовской способности располагать к себе собеседника. Уотербери почувствовал, будто ему оказана честь находиться в одном помещении с великим Пабло.
Кабинет Пабло довольно впечатляющий, но без излишеств. Стены в деревянных панелях, плоское облако ковра, широченные безупречные окна с видом на Ла-Плату. На огромном деревянном письменном столе Уотербери видит золотое перо и задники рамок с фотографиями. У стены стеклянный столик на колесиках, на нем дюжина бутылок со спиртным и бутылка с сельтерской.
«Я налью тебе! Скотч? Извини, у меня нет твоего „гленбэнги“, но надеюсь, ты пожертвуешь собой и доставишь мне удовольствие, выпьешь „Сеньора Уокера“». Пабло говорил по-английски, который он отшлифовал за год работы в нью-йоркском отделении «АмиБанка», и Уотербери ответил ему тоже по-английски:
«Ну и память у тебя!»
Пабло берет из серебряного ведерка несколько кусочков льда и бросает в стакан. «Как я могу забыть, что ты любишь?! Ты же, великий сноб, затаскал меня по барам, да еще поносил их за никудышный выбор шотландского виски! А? Ты же меня разорил! А потом в своей книжке сказал, что все это на вкус настоящая гадость, hijo de puta!»
Уотербери смеется: «Это не я сказал, это сказал герой романа!»
«А! Только послушайте, он еще отрицает! Как будто на правительственной службе! Содовой?»
«Если есть только „Джонни“, то плесни немного содовой».
Пабло в притворном отчаянии качает головой и цедит содовую в резной хрусталь. Наливает себе и садится напротив Уотербери в глубокое коричневое кожаное кресло. Некоторое время он молчит, ему просто приятно видеть старого друга. «Ты прекрасно выглядишь, Роберт. Видно, годы хорошо обошлись с тобой».
Уотербери старается подавить назойливое желание пуститься в долгий рассказ и вместо этого говорит, что все хорошо: «Не жалуюсь. Мне повезло с женой, у меня чудесная дочка. Не скажу, что это были самые легкие десять лет моей жизни, но, наверное, легкая жизнь не мой удел. Ну а так… вот мы с тобой снова встретились, сидим пьем виски. Жизнь не так уж плоха!»
«Верно, очень верно, hombre. Мне тоже везло. Но расскажи-ка мне о твоей жене. Как зовут твою дочь? Надеюсь, ты захватил ее фото?»
Уотербери оставил фотографию в номере. Жена его была миловидной женщиной, но снимок сделали при плохом освещении и не под тем углом: девочка была видна отчетливо, а лицо жены казалось расплывшимся и толстым, она совсем не походила на себя. Жена же Пабло смотрелась на стоявшем на его столе фото великолепно. Ее звали Коко, она снялась на пляже Ипанема в бикини, с распущенными каштановыми волосами.
Они поговорили немного о семьях, и потом Пабло перешел на серьезный тон: «Ну а твое писательство? Получается?»
Уотербери, будучи никудышным лжецом, все-таки умел обходиться полуправдой: «Видишь ли, Пабло, у писателя все зависит от второй книги, но я думаю, Буэнос-Айрес меня не подведет».
«Я читал „Черный рынок“. Прекрасная была книга. Я хотел, чтобы Коко ее прочитала, но она не читает по-английски».
«Она выходила на испанском!»
Финансист смутился. «Наверное, я тогда был в Нью-Йорке, – неуверенно предположил он. – Не помню, чтобы я ее видел».
Напоминание о неудаче снова больно кольнуло Уотербери. Испанские права были проданы за более чем скромную сумму издателю в Мадриде, и он сомневался, что тираж был большим.
«А как твоя вторая книга? Ты ничего не писал мне о ней».
Внутри у него похолодело. «Она была не очень коммерческой. Называлась „Увядший цвет“».
«Какое необычное название! О чем она?»
«О всяких пророчествах, которые начинают появляться в газетах. Я придумал своего рода рекламную кампанию. Подумал, что было бы здорово разрекламировать книгу заранее, помещая эти объявления в настоящих газетах, чтобы проиграть в реальном мире сюжет, как он развивается в книге». Уотербери пожал плечами.
Пабло смотрит на него, взвешивая, гениальную идею придумал его друг или чистый абсурд: «И какая же у тебя была идея?»
Уотербери чувствует, как у него наливаются щеки: «Про коррупцию. Добро и зло. Объявления нападают на самого богатого гражданина города, шаг за шагом разоблачают его и обещают расплату. – Он отхлебнул виски. – Но редактор ушел на большее жалованье, а компания отказалась от соглашения о предварительной рекламе… – Он пожимает плечами. – Это жуткое испытание, Пабло. Испытываешь себя на выживание, сколько можешь вынести ударов и не потерять желания бороться».
Пабло усмехнулся, потом покачал головой. Можно подумать, будто книга Уотербери о капиталисте международного масштаба, у которого пробудилась совесть по поводу его не очень чистой работы, могла нарушить покой директора «Групо АмиБанк». Но финансиста эта тема не трогает. «Скажу тебе честно, Роберт, я тобой восхищаюсь. Ты бросил свое положение в банке, как пару разбитых башмаков, и выстроил себя заново, с нуля. Не многие способны на такое. Остальные из нас прячутся в раковины, как черепахи, и поглядывают оттуда на жизнь. – Он втянул голову в плечи, потом продолжил: – Ты для меня как партизан духа, вроде тех заблудших левых семидесятых годов».
«А разве большинство этих молодцов не умерли жалкой смертью?»
«Bueno! Не нужно расширять метафору до крайности! Все дело в том, что у тебя хватает смелости нарушить статус-кво. – Он снова рассмеялся, и смех его, жизнерадостный, ободряющий, подействовал на Уотербери как дружеские объятия. – А сейчас ты здесь! Расскажи о своей книге про Буэнос-Айрес. О чем она? Я не смогу каким-нибудь образом помочь тебе?»
«Это еще не совсем ясно. – Уотербери не уверен, насколько следует ему раскрываться перед другом, сидя вот так, на верхнем этаже офисов „Групо АмиБанк“. – Я вижу ее как приключенческий роман с убийством, там будут финансы, коррупция… И все такое».
Уотербери ищет на лице Пабло признаки недовольства, но финансист по-прежнему добродушен и весь внимание. Он спрашивает: «А кто жертва?»
На этих словах Фабиан откинулся на спинку стула и потер шею:
– Какова ирония, не так ли? Уотербери описывал в своем дневнике собственное будущее и ничуть не подозревал об этом. Вообще-то в известном смысле все мы одинаковые, все мы пишем книгу о собственной жизни, и в этой книге мы главное действующее лицо, и судьба его нам неизвестна. Наши фантазии становятся нашей судьбой. Вот почему я думаю, что смерть, наверное, была полной неожиданностью для Уотербери. Такой неожиданностью, удержаться от которой на страницах своей книги ему было трудно.
При последних словах Фабиана Фортунато почувствовал, как его снова захлестывает боль. Он вспомнил глаза Уотербери, полные негодования оттого, что он мог попасть в такую смехотворную историю, как похищение. Чуть позже, когда страх подавил все мысли, он посмотрел на него с заднего сиденья, безмолвно умоляя: «Защитите меня».
Его терзания прервала Афина:
– Фабиан, я ради этого пропустила свой рейс. Если дневники Роберта Уотербери у вас, то почему бы вам просто не сделать для меня копию? – И, желая смягчить неловкость, добавила: – Тогда мы смогли бы поговорить за ужином о чем-нибудь более приятном.
Инспектор засмеялся, погрозил ей пальцем и обернулся к Фортунато:
– Она уже наполовину наша, эта девушка, А? Думаю, Буэнос-Айрес проникает ей в душу!
Фортунато только повел бровями:
– Давай сделаем ее инспектором.
Он знал, что Афине никогда ничего не выудить у Фабиана, но из услышанного он сделал для себя главный вывод. Прежде всего, у Фабиана есть дневник Уотербери или его копия. Фабиан, конечно, человек способный, даже очень способный, но рассказываемая им история и все эти философствования кажутся почерпнутыми у кого-то другого, даже, возможно, специально заучены на всякий случай, для использования в будущих баталиях. Так рассуждает зрелый, наблюдательный человек, сполна изведавший свою долю коррупции и невезения. Человек вроде Роберта Уотербери.