Каково в ракете — никто из нас не знал, но на центрифуге, действительно, было не сладко. Посадят в кресло, закрепленное на длинном коромысле, обвяжут тело всякими датчиками и счетчиками и начинают раскручивать. Через несколько секунд чувствуешь, как на тебя наваливается адская тяжесть. Будто слон наступил на грудь и давит, давит всем своим слоновьим весом... Веки наливаются свинцом, пальцы делаются пудовыми, и даже вдох и выдох стоят неимоверных усилий, а врачи по радиотелефону требуют, чтобы ты им «популярно» объяснял, как себя чувствуешь и что при этом видишь и думаешь... А что тут будешь думать, когда центрифуга несется все быстрей и быстрей, а перегрузки достигают восьмикрат и более.
Так прошел месяц. В списке кандидатов в космонавты, чис-; ло которых неумолимо сокращалось каждый день, я по-прежнему видел свое имя. Это был самый лучший показатель того,, что к моему здоровью врачи пока не могут предъявить никаких претензий. Вскоре закончились все их процедуры и проверки, но меня по-прежнему называли этим малоприятным словом «больной»... Так я сидел без дела день, второй, третий. Наконец не выдержал. Кинулся к Евгению Алексеевичу.
— Почему держите?
— Знаешь, друг мой, медицинская комиссия — дело сложное.
— Я должен ехать домой. Если здоров — берите, если нет...
Евгений Алексеевич долго стоял на своем, но потом все
же смилостивился.
Когда мы пришли с ним в канцелярию, я увидел там грустного Олега Чижа — моего однополчанина. Мы летали с ним в одной эскадрилье, вместе проходили эту комиссию. Но его в самый последний момент забраковали только потому, что когда-то, в пятилетием возрасте, он болел воспалением легких. Парень здоровый, отличный и смелый летчик, и тем не менее какие-то «остаточные пятна» сказали свое «нет»...
— С Колькой Ширяевым уедем, — сказал Олег. — Его на центрифуге отсеяли...
Я ничего не рассказал Тамаре при встрече. Да если бы она и пыталась найти хоть какую-нибудь лазейку, чтобы склонить меня к отступлению, было уже поздно. Раз решенное я никогда не менял.
До этого у нас с Тамарой не раз были разговоры о летной профессии, о той опасности, которая подстерегала пилотов и на земле и в небе. Тем более, что в нашем полковом поселке жили несколько женщин, к которым летчики относились с сердечной заботой и суровой нежностью: их мужья когда-то не вернулись на аэродром... Да, в авиации может случиться всякое. И всякое неизвестное, новое страшило, конечно, Тамару. Разговоры о том, чтобы я не ехал в Москву, она начинала снова и снова. А ведь она-то думала совсем о другом — боялась, чтобы я не стал летчиком-испытателем, а тут...
И я взялся за трудное дело подготовки жены к моей новой работе. Стал потихоньку подкладывать ей те книжки, которые сам знал уже наизусть. По второму кругу мы перечитали Циолковского, «Туманность Андромеды». Я рассказывал ей, что ждет человека во Вселенной, какие открываются перед ним пути, и о том, какое это счастье — быть одним из первых «вселеннопроходцев». Тамара слушала меня, иногда соглашалась, но чаще я видел в ее глазах недоверие и тревогу. А я продолжал свое, хотя до конечной цели было так же далеко, как до Луны...
m
8 П- I £ ЗНАЮ, сколько кандидатов прошло через строгие медицинские барьеры: сто, двести, тысяча, но в нашем отряде будущих космонавтов нас собралось не много — несколько десятков человек.
Все — молодые летчики. Все летали на современных реактивных истребителях, любили скорость, небо и все были абсолютно здоровыми.
Мы знали, что кто-то из нас обязательно полетит в космос первым, иной раз думали, что кто-то, быть может, и не вернется на Землю, — ведь дело перед нами открывалось совершенно новое, неизведанное. Но об этом мы не говорили между собой. Во-первых, потому, что такие разговоры и мысли не способствуют хорошему настроению, а во-вторых, потому, что даже отсюда, из отряда, нам было еще очень далеко до космоса... Мы были только учениками, стоящими на пороге Вселенной, и, чтобы шагнуть туда, каждому предстояло пройти огромную и тяжелую школу теоретической и физической подготовки.
Мы изучали астрономию, физику, механику небесных тел, космическую навигацию, теорию ракет и ракетных двигателей. Нас заставляли вникать в тонкости космической биологии, ибо даже и эта совершенно новая наука должна была помогать нам.
Свободного времени было в обрез, тем более что огромную долю его уносила физическая подготовка.
С первых же дней занятий мы знали, что космос встретит человека множеством неожиданностей и трудностей как физического, так и морального плана. Какие они, эти трудности, точно сказать никто не мог, и наши наставники — врачи придерживались самой древней и верной истины: «В здоровом теле — здоровый дух».
День космонавтов обычно начинается с физической зарядки. Я люблю гимнастику, поэтому чаще всего пропадал на снарядах, занимался с гантелями. Несколько позже давнее увлечение акробатикой привело меня к батуту. Помню, как мальчишкой, попав в цирк, я с замиранием сердца следил за акробатами, которые прыгали на эластичную сетку и потом, подброшенные к самому куполу, легко и красиво выделывали в воздухе головокружительные сальто, перевороты, падали вниз плашмя — грудью или спиной — и снова взлетали.
Мне полюбились те легкие и какие-то захватывающие секунды, когда тело, подброшенное мягкой и сильной, как отцовские руки, сеткой, оказывается распростертым в воздухе и ты можешь управлять им и чувствовать себя птицей! Вскоре, однако, эти секунды несколько затянулись: настала пора парашютных тренировок... Что греха таить — многие пилоты, привыкшие к стремительному полету, не очень-то любят этот тяжелый, туго свернутый комок перкали и шелка. Ведь с ним не лететь, а падать! Мы, конечно, понимаем, что он может в любое мгновение стать нашим спасителем, другом, но лучше бы никогда не наступали такие мгновения... До этого многие из нас совершили только по нескольку обязательных прыжков, да и первые прыжки были не очень «самостоятельными». Тебя выкидывали из люка, и ты, так ничего не успев сообразить, повисал, как одуванчик, над зеленым полем аэродрома.
В тот день, когда я впервые познакомился с нашим парашютным тренером, я понял, что старому представлению о прыжках скоро придет конец.
Невысокого роста, кряжистый, с упрямым, словно из бронзы, подбородком, он глядел на нас внимательными глазами, будто допытывался: какой же ты будешь там, в
небе?..
Он побывал уже около двух с половиной тысяч раз на разных высотах и оттуда, порой с многих тысяч метров, стремительно падал днем и ночью, в затяжных прыжках, приземляясь на снегу, воде, в лесах и даже на скалах. Значок заслуженного мастера спорта и многоярусный ряд орденских колодок на груди — все подтверждало то, что мы попали в руки крепкого и знающего свое дело человека, бесстрашного спортсмена и профессионального испытателя новых парашютов. На этот раз ему предстояло испытывать нас — молодых, «необстрелянных».
Сначала шли обычные прыжки. По команде Николая Константиновича: «Пошел!» — мы покидали самолет с высоты 800—1000 метров. Парашют с помощью принудительной системы раскрывался мгновенно, и мне, например, вскоре основательно надоело болтаться на стропах и потом долго гасить непокорное на ветру шелковое пламя. Видимо, тренер сразу же почувствовал, с какой неохотой шли мы на эти прыжки.
— Погодите, — говорил он с усмешкой, — скоро просить начнете: пусти лишний разок прыгнуть!..
Тогда я не поверил инструктору, но после того как впервые прочувствовал азартность стремительного затяжного прыжка, вспомнил слова Николая Константиновича. Действительно, что может быть прекраснее чувства, которое охватывает человека, ринувшегося в бездну пятого океана и десятки секунд летящего к земле стремительной птицей!.. Именно птицей, совершающей прицельный бросок к земле.