Это я понял однажды, когда в затяжном прыжке неудачно сделал движение рукой и попал в штопор. Какая-то сила вдруг неожиданно и резко развернула мое тело, завертела, закрутила, и мне показалось, что я лечу на дно огромной воронки. Неумолимая стихия охватила тело таким крепким обручем, что казалось, ты никогда не сможешь двинуть рукой или ногой, чтобы выправиться, побороть штопор и снова падать плашмя...
Мы знали, что в таком штопоре тоже наступают перегрузки, нередко кончающиеся кровоизлиянием в глаза, но знать — одно, прочувствовать и побороть все это в себе — другое... Особенно в те мгновения, когда земля так быстро несется навстречу... В мозгу проносятся те слова и советы, которые давал нам инструктор, рассказывая, как выходить из штопора. Вот руки с трудом пошли в стороны, ноги чуть согнуты, земля останавливает свою карусель, и ты снова несешься на нее грудью...
Парашют еще не раскрыт, но на душе спокойно. Он не подведет! Николай Константинович никогда не выдавал нам парашюты со склада, а каждый раз перед прыжком заставлял нас самих собирать и укладывать свои парашюты. Поэтому, зная надежность системы, мы верили еще и себе.
Мы прыгали днем и ночью. Прыгали на землю и в воду. Ведь на Земле всего двадцать девять процентов суши и, возвращаясь из космоса, космонавт мог и промахнуться и приземлиться не в приволжских степях, а где-нибудь посреди Балтийского моря. И вскоре мы действительно полюбили прыжки, полюбили парашют и иногда даже приставали к Николаю Константиновичу:
— Прыгнем?..
Если позволяла погода и был наготове самолет, мы снова укладывали парашюты и снова летели к земле.
Пройдут годы, но мы будем всегда с благодарностью вспоминать человека, который много сделал для подготовки первых летчиков-космонавтов.
Но все это были общие, «земные» тренировки. Сложнее обстояло дело с «космической закалкой». Первые старты ракет, запуски спутников показали, что, когда включается ракетный двигатель, то сама ракета и вмонтированный в ее вершину космический корабль испытывают вибрацию. И устранить эту вибрацию пока невозможно, ибо, как бы ни был отлажен двигатель, еще трудно заставить сработать гармонично каждую из двадцати миллионов лошадиных сил, которые выводят ракету в космос. Эту вибрацию выдерживали механические части контейнеров со спутниками, ее же должны были выдержать и люди. Для организма она не страшна, но к ней надо просто привыкнуть. И нас частенько сажали на вибростенд и словно старались вытрясти из нас душу. При этом врачи были чеумолимы, как были неумолимы их приборы, отмечавшие малейшее изменение сердечной деятельности.
Если в период отбора центрифуга была той ступенькой, о которую многие спотыкались, то после отбора она стала одним из наших немилосердных, но все-таки верных помощников в подготовке к полету.
Чтобы искусственный спутник Земли мог лететь по орбите, ему нужно сообщить первую космическую скорость, то есть около 8 километров в секунду (примерно 28000 километров в час).
Из зоны земного притяжения ракета может выйти на второй космической скорости, которая несколько более 11 километров в секунду. Сообщив такую скорость космическому кораблю, можно долететь до любой планеты нашей солнечной системы.
Третья космическая скорость — около 17 километров в секунду— способна вынести корабль за пределы солнечной системы и устремить его к другим галактикам.
Готовясь к полету в космос, мы должны были испытать все, что связано с ускорениями и перегрузками. И не только испытать, но и привыкнуть к ним.
Тренируясь на центрифуге, мы поняли, что в какой-то мере можно натренировать себя так, что со временем легче начинаешь переносить неприятные воздействия перегрузок.
Простейшая штука— качели. Кто из нас в детстве не любил на легкой перекладине стремительно взлетать вверх, а потом так же стремительно, с замиранием сердца, нестись вниз? Но если посадят тебя в кресло, подвешенное на шарнирах, включат мотор и будут раскачивать то туда, то сюда, с одинаковой амплитудой — это скоренько начнет надоедать. И человек со слабым вестибулярным аппаратом окажется в мучительном плену морской болезни. Но тем не менее все это нам предстояло испытать, вынести и побороть, если мы хотим стать космонавтами. А врачи придумывали все новые и новые методы тренировки.
Кто из жителей больших и шумных городов не мечтал о тишине? Даже доктора прежде всего рекомендуют уставшему человеку покой и при этом подчеркивают слово «тишина».
Вспомните, как радуются люди, попав в бескрайнюю степь или в густой лес, застывший в немом безветрии! Кажется, что вы проникли в само царство тишины и покоя, но вы не чувствуете одиночества, потому что и тогда тишина продолжает жить своей полной смысла и значимости жизнью. Ибо на земле нас окружает воздух и его волны доносят до нашего слуха малейшее движение трав, хлопоты какого-нибудь жучка или удар капельки росы, упавшей на мягкий мшаник. Смешиваясь в воздушном океане, все это превращается в изумительную симфонию еле улавливаемых звуков, которую на земле называют таким емким словом — «тишина»...
В космосе воздуха нет. Там не из чего возникать воздушным волнам и нечему разносить звуки. Так что если всевышний и пребывает где-то во Вселенной, до него все равно не доходят молитвы грешников... И если там у человека под самым ухом выпалить из пушки, то землянин не услышит взрыва пороховых газов, как не услышит и грохота космической катастрофы, если ему доведется наблюдать в космосе даже столкновение огромных небесных тел. Поэтому в космосе и тишина может обернуться жестоким врагом человека. И, чтобы научиться бороться с ней и не пасть духом, для нашей тренировки врачи уже на земле создали уголок Вселенной.
Сначала некоторые из нас просто отнеслись к предстоящему испытанию тишиной и одиночеством.
— Вот здорово! Наконец-то отоспимся...
— Нет, — сказали врачи, — спать будете столько, сколько прикажет график. По графику будете и работать, и есть, и проводить время без дела. Посмотрим, как это у вас получится.
И вот однажды я объявил жене, что уезжаю недели на две — в командировку.
Тамара быстренько уложила мой походный чемодан, и я спустился к машине. Шофер включил мотор, «газик» рванулся, и скоро я уже был на месте назначения. Я приехал в институт, где стояло сооружение со странным названием — сурдокамера.
Сурдокамера помещена в огромном доме, спрятана за тремя стенами и покоится на мягких, эластичных амортизаторах.
Это небольшая комната, потолок и стены которой обиты эластиком спокойного светлого тона. В углу — кресло, имитирующее кресло космического корабля, рядом пульты управления, переключатели радиоприемников и передатчиков. В небольшом шкафу — запас пищи на много суток. Перед глазами — часы. По тиканью часов люди так привыкли измерять тишину ночи. Но эти часы были безмолвными...
За мною завинтили тяжелые двери, и я остался один.
Первые два дня пролетели незаметно. В положенное время я вызывал «Землю» и, не получая ответа, вел очередной сеанс передачи. Согласно расписанию, записывал в бортовой журнал показания приборов, датчиков, свое состояние. По утрам делал гимнастику с гантелями. Чтобы как-нибудь обжить камеру по-земному, начал петь, но голос звучал глухо, отчужденно.
Я с тоской вспомнил школьный хор, когда мы, пятьдесят мальчишек и девчонок, дружно пели и наши голоса сотрясали зал небольшого сельского клуба. Там, в хоре, было куда лучше! Даже если ты пускал «петуха», остальные сорок девять голосов заглушали твой жалкий писк, и ты легко мог исправиться, взять нужную ноту. А здесь...